Развод. Её вторая семья

– Поверить не могу, что такое сделал человек, Ань. Что это сделала женщина, которая родила ребенка.

– Надеюсь, что ее посадят.

– Жаль, что она получит срок и будет дальше спокойно жить без хлопот, – говорю ей в ответ, затем поднимаю руки и вытираю щеки от влаги. – Не назовешь наказанием то, что она найдет кров и еду на какое-то время.

– Мы не властны над этим, Лиля. Хуже, если она будет дальше, извини меня, плодиться.

– В этом ты права. Я бы попросила Галю из акушерского отдела стерилизовать эту… – я проглатываю маты и собираюсь уйти, как вдруг малышка начинает дергаться сильней и в итоге всхлипы превращаются в громкий плач.

– Поэтому мы положили ее в отдельную палату, – она входит внутрь и поднимает девочку на руки.

Она настолько худенькая и крошечная для своих девяти месяцев, что ее легко можно спутать с полугодовалым ребенком. Внутри бушует ураган, а пальцы покалывает от желания успокоить ее.

Я смотрю на часы, которые висят в коридоре, и, дав себе не более десяти минут, вхожу в палату.

Как только я открываю дверь, меня окунает в океан боли этой маленькой девочки. Боли, которую она своим криком рассказывает. Доверительно кричит о том, как ей страшно, не понимая, почему с ней совершили это зло и так жестоко обидели.

– Дай ее мне… дай, – протягиваю руки, и Аня, обессилев за короткие полминуты тут же отдает ее.

– Нам с трудом удается ее успокоить, Лиль, хотя она проснулась в третий раз всего.

– Не удивительно, – шепчу ей и, прижав к своей груди малышку, пою медленное «ш-ш-ш», согревая и пытаясь подарить покой.

– У нее травма головы, поэтому ее не убаюкаешь, как обычно мы это делаем.

– Не нужно.

Маленькие ладони разлетаются в разные стороны, когда я снова прижимаю ее к себе, стараясь не травмировать.

Крик становится другим, значит, она уже переходит в стадию закатывания.

– Дай мне соску, Ань и пеленку.

– Сейчас.

Она быстро протягивает мне пеленку, которой я слегка стягиваю ее руки, чтобы она царапала себя в первую очередь. Укладываю слегка на свой локоть, но не как при кормлении бутылочкой и снова покачиваясь в разные стороны, соской касаюсь ее покрасневшего рта.

Я знаю, что она не голодна, но истерику нужно прекратить, а рефлексы никто не отменял.

Она кричит и одной рукой хватается за мою рабочую форму, а, поняв, что зацепилась крепко, уже не отпускает. Вторая ручка тоже не дергается больше, схватив ткань на моей спине.

Чмокая соску, она кричит. Затем делает это снова. И при очередном жевании начинает подвывать и как я говорю обычно «рассказывать», а значит, мне пора ей ответить.

У моей дочери, случались такие истерики, как у любого ребенка, хотя причины для них разные, остановить ее можно и таким способом, каким пользуюсь я, если позволяет ситуация.

Она до сих пор не открыла глаз и даже не видела меня. Поэтому, когда она снова произносит что-то вроде «Уай-а-а-а…», я начинаю.

– Да, мое солнышко. Я знаю… Знаю. Слышу тебя.

Она, всхлипывая, прекращает крик, поглотив соску, и открывает глаза.

Будто серый мрамор – цвет. Формы перевернутой капельки. Она посмотрела на меня, все еще красная от непрекращаемого плача. Я знала, что она снова начнет истерику, которую будет остановить уже проще. Но это мгновение, она смотрела на меня. Разглядывала буквально три, от силы четыре секунды.

Восхитительная, маленькая и такая удивительная.

– Здравствуй, – сказала я ей, и она, икнув, начала плакать снова.

В итоге я провела там не десять минут, а полчаса. Но вернувшись, меня старшая не ругала, так как сейчас в нашем отделении пятеро детей, так как на прошлой неделе другие шестеро детей отправились в детские дома. За ними так никто и не пришел. На самом деле чаще всего так и получается.

Только новорожденные и дети до года востребованы у бездетных пар или родителей, кто готов дарить свою любовь приемным деткам. Более старшие уже сложнее попадают в семьи. Что говорить о школьниках?

Войдя в палату, на меня посмотрели пять пар глаз в возрасте от трех до шести лет и, обрадовавшись, бросились навстречу.

София Николаевна – наша старшая, возражала моим действиям. Всегда.

Нам запрещено проявлять мягкость. К малышам часто подходить, чтобы они учились у жестокого мира успокаиваться сами. Чтобы запоминали, что если ты ничей, то им и останешься, а мы тут просто рабочий персонал.

Я пыталась быть такой первое время.

Но сидеть и слушать, как ребенок плачет до момента, пока не устанет и не уснет, я не смогла долго.

– И? – тут же прилетел вопрос, когда я вернулась в сестринскую от детей.

– Что и?

– Она будет еще одной, кого ты будешь лелеять, пока сидишь тут на смене?

– Вы видели эту девочку, София Николаевна?

– Нет. Я не ходила в хирургию. Слов было достаточно и твоего лица, когда ты вернулась оттуда утром.

– Значит, вы знаете ответ. Если ее соберутся удочерить, в чем я не сомневаюсь, она не должна быть беспокойной и плохо спящим ребенком.

– Лилия, ты не первый год слышишь от меня одно и то же…

– Ты не можешь помочь каждому, – говорю с ней вслух.

– Именно. Почему эти слова до сих пор не вразумили тебя?

– Потому что я не могу иначе.

– Надо, Лилия. Или мне отправить тебя в отпуск раньше времени?

– Не делайте этого. Разве не достаточно того, что она уже пережила?

– Ты медсестра. Ты не мать этой девочки и не родственница. Она твоя работа.

– Возможно, я бы хотела быть такой как вы. Выключать эмоции, придя на работу утром, но у меня не получается. А с другой стороны, кто-то же должен иметь сердце в нашем отделении.

– Ох, господи, что за женщина, – встает со вздохом.

Я знаю, что она недовольна. Но я так же знаю, что она со мной кое в чем все же согласна. И пусть сердцем нашего отделения буду именно я. Никто, полагаю, не против этого.

– Ну, возможно, еще Вика. Хотя она сопротивляется.

Вернувшись домой, я была словно разбитой.

Гриша еще не приехал, а дочь смотрела мультики и играла в телефоне.

– Привет, дитя гаджетов, – склонившись над диваном и тем местом, где она полулежала, я целую ее в макушку.