Развод. Зона любви

— Куда, Барыня? К начальнику опять? Или сразу в особняк к мамке?

За спиной раздается визгливый смех, кто-то свистит, кто-то стучит ложкой по железному каркасу койки.

— Не возвращайся, сука! — бросает мне в спину одна из тех, что первые дни издевались. — А если вернешься — мы тебя порвем!

Я не останавливаюсь.

Не поворачиваюсь.

Только внутри все горит от унижения, от злости, от понимания, насколько я все-таки здесь чужая.

Коридоры тянутся серыми кишками, шаги охранниц гулко раздаются в тишине. Меня ведут туда, где все уже решено без меня.

— Куда ведете? — спрашиваю угрюмо.

— К мамке на поклон. — отвечает охранница равнодушно.

"Мать". "Мамка". Хозяйка зоны.

Она сидит на самой широкой, мягкой койке, покрытой пледом — роскошь, доступная только ей. Вокруг нее несколько баб, но не приближенные — прислуга.

Она огромная, грузная, но в ней нет рыхлости. Сплошная тяжелая сила. Широкие плечи, мощные руки, которые легко могли бы сломать шею. Длинные светлые волосы, заплетенные в толстую косу, перекинутую через плечо. На лице шрамы — неглубокие, тонкие, оставленные, наверное, когда-то лезвием или бутылкой. Женщина, прошедшая огонь, воду и тюрьму.

Глаза — мутно-серые, хитрые, ленивые, но страшно умные.

Она смотрит на меня и медленно улыбается.

Я чувствую взгляды ее баб за спиной, каждый шаг будто отдается гулким эхом в тишине. Камера живет своей жизнью, но все видят, куда меня ведут. В угол "Мамки". Туда просто так не ходят. Если зовут — значит, решается твоя судьба.

Мамка смотрит на меня серыми узкими глазами. Кружка чая в руке, сигарета дымится между толстыми пальцами. Глаза у нее тяжелые, ленивые, но это обманчивое спокойствие. Она может перегрызть глотку и даже голос не повысить.

— Садись, Барыня.

Я не спорю. Я не показываю ни страха, ни дерзости — только холодное спокойствие.

Все внутри меня напряжено, но я знаю правила. Не суетись, не залипай, не прогибайся.

Мамка делает глоток чая, затягивается и медленно выпускает дым, не сводя с меня глаз.

— Ты понимаешь, почему я тебя позвала?

В воздухе стоит напряжение. Меня проверяют.

Я держу голос ровным.

— Догадываюсь.

Она кивает, будто подтверждая что-то самой себе.

— Ты здесь недавно, но вокруг тебя уже слишком много шума. Это мне не нравится.

Я не отвечаю. Я знаю, что это не вопрос.

Мамка молчит, будто давая мне время осознать, где я нахожусь, а потом откидывается на локоть, сигарета покачивается в пальцах.

— Ты думаешь, что если Горин тебя прикрыл, то ты тут королева?

Я чувствую, как в животе скручивается тугой узел. Я знала, что этот разговор рано или поздно случится.

— Я так не думаю.

— Хорошо. Потому что это не так. Тут королева одна.

Я держу спину прямо, ощущая, как на меня смотрят другие. Они ждут, что я сорвусь, начну оправдываться, делать ошибки.

Мамка затягивается, ее губы кривятся в ленивой усмешке.

— Ты мне скажи, Барыня. Ты с Горином что, правда спишь?

Удар без ножа.

Я чувствую, как напряглись мышцы, как внутри все сжалось от этой грязной, прямой формулировки.

Я смотрю ей в глаза, не моргая.

— Нет.

Она выпускает дым мне в лицо и улыбается.

— Ну и дура.

Я не дергаюсь, не отворачиваюсь, когда дым ударяет в лицо. Глаза немного режет, но я держу взгляд ровным. Я не дам ей увидеть ни смятения, ни злости, ни, тем более, страха.

Мамка изучает меня, как зверь, обнюхивающий добычу, решая — сожрать ее сразу или поиграть подольше.

— Значит, не спишь. — Она чуть улыбается, будто довольна этим ответом, но в глазах нет ни капли доброжелательности. — А он на тебя смотрит, как на женщину. Это все видят. Даже я.

Я сглатываю, но продолжаю молчать.

— Знаешь, сколько баб пытались к нему подлезть? К Горину? — Мамка наклоняется вперед, голос понижается, становится опасно спокойным. — А он ни на одну даже не глянул. За столько лет.

Меня бросает в жар, но лицо остается спокойным. Она проверяет, задевает, ищет слабину.

— А тут появилась ты. И он вдруг стал ходить вокруг, прикрывать, вытаскивать. Случайность?

Я не отвечаю.

— Ты ему дала?

Голос Мамки — почти шепот, но в нем больше силы, чем в любом крике.

— Нет.

— Значит, дашь.

Я стискиваю челюсти, Мамка видит это и смеется — тихо, сдавленно, как будто развлекается.

— Ты, конечно, можешь играть в гордость, но ты уже на крючке. Я вот что тебе скажу, Барыня. Если ты умная, ты это использовала бы.

Она медленно тушит сигарету о край койки, все так же глядя на меня.

— А если ты дура — тебя рано или поздно сожрут.

Я чувствую, что каждая из женщин, сидящих в этой камере, смотрит сейчас только на нас. Они ждут.

Мамка отклоняется назад, берет кружку, пьет чай, как будто разговор уже закончен.

Я понимаю, что меня отпускают.

Но еще больше я понимаю другое.

Если я ошибусь — мне конец.

Мамка молчит, продолжая пить чай, но я чувствую — разговор не закончен.

Она смотрит на меня иначе. Уже не как на жертву, не как на случайную шавку, которая случайно сюда попала. Она оценивает.

— Ты держишься хорошо, — наконец говорит она, отставляя кружку. — Но долго так не протянешь.

Я приподнимаю бровь, но не отвечаю.

— Не потому что ты слабая. Просто тюрьма — это стая. Если ты без стаи — ты мясо.

Я сжимаю пальцы на коленях.

— Ты предлагаешь мне что? Найти стаю?

Мамка ухмыляется.

— Я предлагаю не делать глупостей.

Она затягивается, потом смотрит на меня.

— Кобра тебя ненавидит, но Кобра — это шавка. Ее можно задавить, если знать, как.

Я чуть щурюсь.

— Ты хочешь, чтобы я ее задавила?

Мамка хмыкает, выпуская дым в сторону.

— Ты мне нравишься, Барыня. Ты не паникуешь, не визжишь, не скулишь. Ты не из этого дерьма, но и не сломалась сразу. Это интересно.

Я не расслабляюсь, но внутри что-то теплое просачивается сквозь напряжение.

— И что ты хочешь?

Она чуть улыбается.