Развод. Зона любви

Владимир закрывает папку с моим делом. Тяжёлый звук захлопнувшегося картона отзывается гулом внутри меня. Как будто закрыли дверь, за которой я оставила шанс на спасение.

Я не двигаюсь. Сижу на краю стула, держу спину прямо, хотя мышцы уже ноют от напряжения. Но когда я поднимаю взгляд на Владимира, его глаза уже на мне.

Задержались чуть дольше, чем нужно.

Это не просто деловой взгляд, которым начальники оценивают заключённых. Здесь есть что-то ещё. Я не понимаю, что именно, но это что-то обжигает сильнее, чем холод бетонной камеры, где я каждую ночь закрываю глаза в страхе, что её больше не открою.

Почему его взгляд оставляет на мне след, словно ожог?

Я хочу отвернуться, но не могу. Что он видит во мне сейчас? Раздавленную женщину, которой отрезали доступ к прошлому? Или ту, кто отчаянно держится за остатки гордости, пока её мир рушится на куски?

Он откашливается и резко отворачивается к окну. Его спина напряжена, как струна, плечи чуть подняты — будто он пытается избавиться от мысли, которая засела слишком глубоко.

Почему его взгляд обжигает сильнее, чем холодная камера? Почему я чувствую этот огонь даже сейчас, когда он смотрит в окно, а не на меня?

Тишина. Только звук моих рваных вдохов и тихий скрип его кожаных ботинок, когда он делает один шаг к подоконнику.

Я медленно встаю, чувствуя, как ноги дрожат подо мной. Грудь сжимает невыносимая тяжесть, но я заставляю себя выпрямиться. Всё кончено. Я ухожу. Ещё одно унизительное собеседование, которое я должна пережить. Я не оглянусь. Я не позволю себе показать, что этот разговор что-то для меня значил.

Я делаю шаг к двери, когда слышу его голос. Тихий, но настолько уверенный, что я останавливаюсь на месте.

— Держись подальше от конфликтов, Брагина. Здесь те, кто подставил тебя, уже не помогут.

Мои пальцы замирают на холодной металлической ручке двери.

Здесь те, кто подставил тебя, уже не помогут.

Я закрываю глаза. Его слова — как скальпель, который вскрывает старую, плохо зажившую рану. Виктор. Дети. Все, кто бросил меня в эту дыру, будто я сама была ей достойна.

Я сжимаю ручку так сильно, что костяшки побелели. В горле першит от невыносимого желания спросить: Почему ты это сказал? Ты что-то знаешь о моём деле? Ты готов поверить мне?

Но я не спрашиваю. Я не могу. Потому что, если он не ответит или ответит неправильно, я сломаюсь прямо здесь, у этой двери.

Я тихо выдыхаю и открываю её, но внутри всё горит. Его голос продолжает звучать в моей голове. Его взгляд всё ещё обжигает мою кожу. И я знаю, что это не конец.

Глава 5

Тюрьма — это механизм. Холодный, безжалостный, перемалывающий тех, кто попал в его жернова. Здесь нет людей. Есть только материал — ломается он или нет, моё дело — просто наблюдать.

Я захлопываю папку с делом Брагиной и откидываюсь в кресле, разминая пальцы. Бумаги — дрянь, как всегда. Одно враньё. Чистой жопой сюда не попадают, но вот эта баба передо мной… Слишком гладко всё вышло. Слишком быстро.

Она сидит, напряжённая, но не гнётся. Глаза — холодные, но в глубине плещется что-то ещё. Гордость? Злость? На моих глазах ломались крепче сучки, а эта держится.

— Вы знаете, что тюрьма — это место, где слабые не выживают? — произношу, наблюдая, как её пальцы сжимаются на коленях.

Ноль эмоций. Не дёрнулась даже.

Хм.

Я встаю, прохаживаюсь по кабинету. Ненавижу, когда дела такие мутные. Когда мне подсовывают бумаги, где всё уже расписано, как будто я идиот. Читаю между строк: баба богатая, баба удобная жертва, кто-то очень хотел спихнуть её с дороги.

Но мне плевать. Моя работа — держать этот сраный механизм в рабочем состоянии.

Поворачиваюсь к ней, опираясь на край стола.

— Ты слишком гордая для того, чтобы умолять, — произношу, с прищуром разглядывая её лицо. — Но это тюрьма. Здесь гордость убивает быстрее ножа.

И я не шучу.

За этими стенами нет адвокатов, нет твоего чёртового мужа, нет детей, которые когда-то звали тебя мамой. Ты теперь никто.

Она поднимает на меня взгляд. Чистый лёд.

— Меня подставили, — произносит ровно.

Я усмехаюсь, качаю головой.

— Да ну? Ты не первая, кто здесь это сказал.

Она молчит.

Я снова опускаюсь в кресло, задерживаю взгляд на её лице. Слишком хорошая для этого места. Слишком ухоженная, слишком чёртова “леди”. Но глаза… Глаза не врут. Там боль, и она её глушит.

Я видел таких. Одни ломаются через неделю. Другие через месяц. Но ломаются все.

Вопрос в том, сколько продержится она.

Я открываю её дело снова. Уже не в первый раз. Меня это бесит. С каких пор я вообще трачу на кого-то столько времени?

Прокручиваю всё заново: обвинение в хищении, суд, быстрый приговор, муж, который внезапно от неё открестился, дети, которых настроили против. Блядь, как по нотам. Как будто кто-то заранее прописал сценарий и просто исполнил его по шагам.

Но самое хреновое — мне не хочется в это верить.

Я смотрю на неё — сидит прямо, не вжимается в стул, не ёрзает. Она боится, но держит это в себе. Уверена, что не покажет слабость, даже если её загонят в угол.

Гордость, мать её.

Я видел сотни таких, кто приходил сюда с гордо поднятой башкой. Через пару месяцев от них оставались одни ошмётки. Тюрьма выжирает гордость. Выжирает подчистую.

Но с ней… что-то другое.

Заключённые часто те ещё суки. Убить за пачку сигарет, унизить ради развлечения — да на раз-два. Если эта Брагина попадёт в плохую компанию, её порвут как тряпку.

И хер знает, почему меня это задевает.

— Ты в курсе, что за стенами тебе не рады? — бросаю я, откидывая папку на стол.

Она чуть дёргает бровью. Маленький, почти незаметный жест. Но я замечаю.

— В курсе, — отвечает ровно.

Голос. Чёрт, этот голос. Хрипловатый, низкий, не визгливый, не жалобный. Спокойный. Как у человека, который уже понял, что его выбросили из жизни.

— Тогда держись подальше от конфликтов, Брагина. Те, кто подставил тебя, уже не помогут.

Я вижу, как она напрягается, как пальцы сжимаются сильнее. Вижу, что внутри у неё сейчас пламя, готовое вырваться наружу.