Разыскания истины

Беспрестанно какое-нибудь неожиданное и ужасное происшествие лишает разума людей уже взрослых, мозг которых не очень восприимчив к новым впечатлениям, — людей, обладающих опытностью, могущих защитить себя или, по крайней мере, принять какое-нибудь решение. Ребенок, появляясь на свет, страдает от всех предметов, которые действуют на его чувства и к которым он не привык еще. Все животные, которых он видит, для него животные нового вида, потому что он ничего еще не видал; у него нет ни силы, ни опытности; мозговые фибры его очень нежны и гибки. Как же могло бы его воображение остаться неповрежденным при таком множестве разнородных предметов?

Правда, матери приучили уже немного своих детей к впечатлениям, получаемым от предметов, потому что они уже запечатлели их в фибрах их мозга, когда дети еще находились в утробе матери;

следовательно, предметы не так уже сильно поражают ребенка, раз он видит своими глазами то, что некоторым образом видел уже глазами своей матери. Правда также, что ложные впечатления и повреждения, испытанные воображением ребенка при виде стольких ужасных для него предметов, сглаживаются и излечиваются со временем, потому что они не естественные и, следовательно, все тело препятствует им и старается уничтожить их, как мы это видели в предыдущей главе; — это-то и препятствует всем людям вообще утратить рассудок с детства. Однако данное обстоятельство не мешает все же существованию некоторых впечатлений, столь сильных и глубоких, что они не могут изгладиться: они бывают так же долговечны, как и сама жизнь.

Если бы люди серьезнее размышляли над тем, что происходит в них самих, и над своими собственными мыслями, они не нашли бы недостатка в примерах, подтверждающих только что сказанное. Они

173

непременно нашли бы в себе такие тайные склонности и природное отвращение к некоторым вещам, которых нет у других и для которых, кажется, нет иной причины, кроме впечатлений наших первых дней. Ибо раз причины этих склонностей и отвращения присущи нам одним, то они, следовательно, не коренятся в природе человека; с другой стороны, если они нам не известны, то, значит, они действовали в такое время, когда наша память не была еще способна удержать условий их возникновения, благодаря которым мы могли бы припомнить их; это же было возможно только во время самого раннего нашего детства.

Декарт рассказывает в одном из своих писем, что он питал особое расположение ко всем косым людям и что, тщательно разыскивая причину этого, он увидел, наконец, что этим недостатком обладала одна молодая девушка, которую он любил, еще будучи ребенком;

привязанность, которую он питал к ней, распространилась на всех лиц, походивших на нее в чем-нибудь.

Но более всего повергают нас в заблуждение не эти небольшие ненормальности в наших наклонностях, а известные неправильности в разуме у всех или почти у всех нас и подверженность каждого из нас какому-нибудь роду безумия, хотя этого мы и не сознаем. Если обратить внимание на характер ума тех, с кем беседуем, то легко убедиться в этом, и хоть сам наблюдатель, быть может, и оригинал, и другие считают его таковым, однако он решит, что все другие — чудаки и разница между ними заключается только в степени. Итак, довольно частым источником людских заблуждений является потрясение их мозга, причиненное воздействием внешних предметов в то время, когда человек появляется на свет; и эта причина не прекращает своего действия так скоро, как можно было бы думать.

I. Обычный разговор, который с детьми ведут их кормилицы или даже их матери, часто не имеющие никакого образования, окончательно губиТ их разум и совершенно извращает его. Эти женщины говорят с ними только о пустяках, рассказывают им нелепые или страшные сказки. Они говорят детям лишь о чувственных вещах, и притом таким образом, что только могут утвердить их в ложных суждениях чувств. Словом, они зароняют в разуме детей семена всех тех недостатков, какие присущи им самим, как-то: семена ложного страха, смешных суеверий и других подобных слабостей. Это же ведет к тому* что, не привыкнув исследовать истину, не приобретя любви к ней, дети, "в конце концов, становятся неспособными распознавать истину и пользоваться своим разумом. Следствием этого у них является известная робость и неразвитость ума, остающаяся у них весьма надолго: есть много таких людей, которые в возрасте пятнадцати—двадцати лет по своему разуму не далеко ушли от своей кормилицы.

Правда, дети, по-видимому, не способны к размышлению об истине и к наукам абстрактным и возвышенным, потому что их

174

мозговые фибры, будучи слабыми, очень легко приводятся в колебание предметами даже самыми незначительными и наименее ощутимыми, и душа их, так как ее ощущения необходимо будут соразмерны колебанию фибр, принуждена оставить метафизические идеи и идеи чистого мышления, чтобы обратиться единственно к своим ощущениям, так что, по-видимому, дети не могут рассматривать с достаточным вниманием чистые идеи истины, будучи столь часто и легко отвлекаемы неясными чувственными идеями.

Однако можно возразить на это: во-первых, легче семилетнему ребенку отрешиться от заблуждений, в которые нас вводят чувства, чем человеку шестидесяти лет, всю жизнь свою следовавшему детским предрассудкам; во-вторых, если ребенок не способен к ясным и отчетливым идеям истины, то его, по крайней мере, можно предупреждать во всевозможных случаях, что его чувства его обманывают; если невозможно научить ребенка истине, то, по крайней мере, не дблжно его поддерживать и укреплять в заблуждениях;

наконец, хотя самые маленькие дети и совсем подавлены массою приятных и тягостных чувств, однако это не мешает им в короткое время выучивать то, что лица старшие не могут сделать в гораздо больший срок, как-то: изучить порядок и отношения, существующие между словами и всем, что они видят и слышат; причем, хотя знание этих вещей зависит исключительно от памяти, однако, как видно, распознавание их наименований требует от детей также большого напряжения рассудка.

II. Так как причина, по которой дети не способны к абстрактным наукам, заключается в той легкости, с какою мозговые фибры у детей получают сильные впечатления от чувственных предметов, то легко помочь этому. Ибо мы должны сознаться, что если бы устранять от детей страх, желания и надежды, не причинять им страданий и отвлекать их, насколько это возможно, от их маленьких удовольствий, то можно было бы, как только они выучатся говорить, научить их самым трудным и абстрактным вещам или, во всяком случае, наглядной математике, механике и тому подобным вещам, необходимым в дальнейшей жизни: им не приходится прилагать свой разум к абстрактным наукам именно тогда, когда их волнуют желания и пугают наказания; — на это крайне необходимо обратить внимание.

Ибо как честолюбивый человек, который только что или потерял бы свое имущество и свою честь, или сразу был бы возвышен в такой высокий сан, о котором и не мечтал, не был бы в состоянии решать метафизические вопросы или алгебраические уравнения, но мог бы делать только то, что внушало бы ему чувство в данную минуту, — так и ребенок, в мозгу которого яблоко или конфеты производят столь же глубокие впечатления, как впечатления, вызываемые должностями и почестями в мозгу сорокалетнего человека. был бы не в состоянии слушать абстрактные истины, которые внушают ему. Можно даже сказать, ничто так детям не препятствует

175

успевать в науках, как постоянные развлечения, которыми их вознаграждают, и наказания, какими наказывают и беспрестанно грозят им.

Кроме того, неизмеримо важнее, в данном случае еще то обстоятельство, что страх наказаний и желание чувственных наград, какими занимают разум детей, совершенно удаляют их от благочестия. Благочестие еще абстрактнее науки, оно еще менее по вкусу испорченной природе. Разум человеческий довольно склонен к учению, но он не склонен к благочестию. Если же сильные волнения препятствуют нам учиться, хотя в учении от природы мы находим удовольствие, то разве мыслимо детям, всецело занятым чувственными удовольствиями, которыми их награждают, и наказаниями, которыми их стращают, сохранять достаточную свободу духа, чтобы любить дела благочестия?

Способность разума весьма ограничена; не много нужно, чтобы занять его всецело, и в то время, когда разум занят, он не способен к новым мыслям, если предварительно не освободиться от прежних. Но, когда разум занят идеями чувственными, он не может освободиться от них по своему желанию. Для понимания этого следует обратить внимание на то, что мы все непрестанно стремимся к благу в силу естественных наклонностей, и удовольствие есть признак, по которому мы отличаем благо от зла; поэтому удовольствие неизбежно действует на нас и занимает нас более, чем все остальное. Раз удовольствие связано с пользованием чувственными вещами, потому что они составляют благо для тела человека, то своего рода необходимость сообщает этим благам способность всецело занимать наш разум, пока Господь не сообщит им известной горечи, вселяющей в нас отвращение и ужас к ним, или пока Он посредством своей благодати не даст нам почувствовать ту небесную радость, которая превосходит все земные радости: «Dando menti coelestem delectationem, qua omnis terrena delectatio superetur».'