Речитатив

– Постойте, а мычание? – Виола даже привстала в полемическом задоре. – Вот смотрите…

И она замычала, несколько смешно накрыв нижнюю губу верхней и сразу став похожей на маленькую девочку-кривляку.

– Очень хорошо! – ободряюще заметил Варшавский. – Но вы забыли одну важную вещь…

Он подошел к столу и сел на столешницу, слегка свесив ногу, и напомнив Виоле ее школьного учителя истории, который вот так же садился на краешек стола и со снисходительным, чуть усталым видом невостребованного эрудита читал свою лекцию, одновременно придирчиво рассматривая какую-нибудь приглянувшуюся ему старшеклассницу.

Варшавский поднял указательный палец:

– Мычание ведь по сути дела – инструментальный речитатив. Звук проходит через носовые каналы, словно через органные трубы. Вы протягиваете эту букву, как ювелир тянет проволоку сквозь филер. Но произнесите букву «м» одним коротким звуком, и вы поймете, насколько они разновелики по произношению. Коротко сказанное «а» – как выдох ангела, для ребенка это самая легкая буква, и в сочетании с немного капризным носовым «м» она создает слово «мама». Тут встречается слово и нота. Но даже написание этой буквы несет в себе сакральный смысл. Посмотрите на это так: прописная «А» – графический символ православной троицы: две ее стороны – это Отец и Сын, а перемычка – Дух Святой, что, кстати, было отмечено наблюдательными людьми уже давно. Но у меня возник параллельный взгляд на божественную природу маленькой буквы «а». Представьте себе, что вы поднимаетесь по склону крутой горы, при этом, думать о чем-то возвышенном, разговаривать с Богом, философствовать вы не будете, да вам и в голову такое не придет. Вся ваша энергия направлена на преодоление подъема: ваше сердце колотится на самых высоких оборотах, пот заливает глаза и ваш мозжечок как центр, руководящий движением, опорными рефлексами, балансировкой всего тела, работает в максимальном режиме. А ваш эпифиз – шишковидная железа – как бы дремлет, она в процессе восхождения не участвует. Но вот вы добрались до перевала, сели на заросший мхом камень, закрыли глаза, и ваша душа понеслась к вершинам. Этот перевал, когда не тело, а душа воспаряет, и является по сути перемычкой буквы «а» – связкой между Отцом и Сыном. И я вам больше того скажу… Когда Кирилл и Мефодий составляли свою азбуку, они взяли за основу, как известно, греческий алфавит, но будучи людьми глубоко верующими, они над каждой буквой сотворили молитву. Наивно думать, что эти подвижники произвели простую автоматическую работу, приспособив старую азбуку под новую задачу. Знаете, есть такой термин в современной физике: квантовый переход, или квантовый скачок, что точнее передает суть явления. Фактически, это переход частицы, которая вращается вокруг другой частицы, на новую орбиту – при этом происходит излучение энергии и сам атом меняет свои характеристики. Природа такого явления до сих пор полностью не разгадана и, может быть, никогда не будет разгадана, потому что квантовый скачок не имеет временных границ, он как бы происходит вне времени, и для его обоснования пригодны только сказки Гофмана или перезагрузка всей квантовой теории, на что физика никогда не решится. Так вот, в каком-то смысле Кирилл и Мефодий совершили невероятный квантовый скачок, перевели азбуку на более высокую орбиту, ближе к Единому и Неделимому, а буква…

Цепь

Он неожиданно замолчал, и вдохновенный огонек в его глазах как-то сразу уменьшился, будто невидимая диафрагма зрачка расщепила объект наблюдения, фокусируясь на одной частной детали.

– Вот вы ко мне с крестиком пришли. Я его раньше у вас не видел и, откровенно говоря, не предполагал, что вы в Бога верите.

– Это семейный крестик, даже не знаю, когда он у нас появился, – чуть запнувшись, сказала Виола. – Его тайком вывезла мамина старшая сестра из блокадного Ленинграда. Ей тогда девять лет было.

– А я уж было решил – сие от Варшавского защита. Юлиан ведь меня в черные магистры зачислил. Мессиром называет.

– Нет-нет, что вы! – вспыхнула Виола. – Я просто не всегда его ношу…

– Ну ничего, – усмехнулся Варшавский. – Только помните, крестик может стать защитой, если его носит человек верующий. Иначе это просто украшение. Эссенция веры – в искренности. Я когда вижу на небе яркую звезду, сразу думаю про Звезду Вифлеема, а для человека далекого от религии звезда, восссиявшая над миром две тысячи лет назад, – всего лишь взрыв сверхновой…

– А знаете, – Виола непроизвольно чуть подняла руку, как школьница за партой, – я недавно смотрела одну передачу на «Дискавери», и там приводились интересные факты о том, что на самом деле именно в канун рождения Христа произошло редкое противостояние планет, когда три из них – Юпитер, Марс и еще третья, не помню какая, оказались настолько близко друг от друга, что с земли казалось будто это одна очень яркая звездочка зажглась на небе.

Варшавский снисходительно рассмеялся:

– То, что вы высмотрели по телевизору, не опровергает меня, а напротив – только укрепляет в сказанном. Редкий феномен звездной конъюнкции в канун рождения Сына Божьего – уже есть чудо. Хотя для вас и Юлиана это, возможно, обычное совпадение. В рамках современного Альмагеста, так сказать. Ну что ж… насильно мил не будешь – верно? И я бы добавил: насильно верить не заставишь.

– Но разве вера должна укладываться в какую-то схему? – спросила Виола. – Вот вы в прошлый раз говорили о Пушкине, о «Руслане и Людмиле». Я после этого много раз пыталась опровергнуть собственные сомнения, а они возвращались. Не могу

я представить символом веры золотую цепь. Меня каждый раз, когда я об этом думаю, такое охватывает чувство, будто эта цепь на меня наброшена и у меня никогда не вырастут крылья. Вы вот улыбаетесь, словно проявляете снисхождение к моим словам. А у меня есть очень сильное чувство Бога, только родилось оно не там, а здесь, в Америке, в совершенно неожиданном месте. Это случилось на третий год моей жизни в Лос-Анджелесе. Мы с мужем поехали в Парк Секвойя. И вот я гуляла по этому дивному древнему лесу, смотрела на гигантские деревья, многие из которых пережили лесные пожары и даже часто обгорали чуть ли не дотла… Знаете, в этом парке есть такие деревья, возродившиеся, как птица Феникс, пустые внутри, оттого что все выгорело, а новая кора их закутала, и продолжается их жизнь, они зеленые, вечнозеленые… И я вошла в одно такое дерево, там дупло было с человеческий рост. Зашла, оказалась в полной темноте, как в черной трубе. Подняла кверху глаза и вижу только клочок неба, то есть, дерево полностью полое, выгоревшее, и все равно оно снаружи живое. И знаете, я просто потеряла ощущение времени, словно оказалась в храме, созданном для меня одной, для того чтобы во мне появилась это чувство Бога и любви… И я смотрела на махонький синий клочок неба в совершенном восторге. И кажется, даже плакала от этой благодати. Такие же чувства, наверное, испытывают люди у Стены Плача… И когда вы говорите «златая цепь…»

– Это Пушкин говорит… – сухо перебил ее Варшавский и слегка поморщился. – Символы, мой уважаемый оппонент, совсем не обязательно должны вписываться в русло наших представлений о красивом или удобном. Они подчеркивают иногда резко и прямолинейно суть дела, ядро – а не оболочку вокруг него. Вот смотрите: у меня на столе мечется беспомощный муравей, во всех его движениях видна полнейшая паника, отсутствует логика, он потерялся – это очевидно. Вернется ли он к своему муравьиному братству, я не знаю, но существование этого братства имеет под собой какую-то цель. Эта цель – полнота бытия, жизнь во всех ее проявлениях. Такие вот беспомощные, потерянные муравьи – малая частица всего муравьиного содружества. И так же, как этот муравей, ваша мама или ее сестра были беспомощными винтиками в той страшной машине военных лет, но они выжили, а тысячи, сотни тысяч менее удачливых погибли… Может быть, крестик, который ваша родственница спрятала, помог ей выбраться невредимой из блокадного города… Мы не знаем… Кстати говоря, крестик-то носится на цепочке, иногда даже золотой. Я понимаю, это чисто символический аргумент в пользу веры, как золотой цепи, опутавшей дуб в поэме Пушкина, но и ваш опыт веры, когда вы оказались в дупле сгоревшего дерева – тоже символ. К вам это пришло потому, что вы в ту минуту открылись чуду. Впрочем, заболтался я. Вы уж извините. Вы-то ко мне пришли по делу, а я своими разговорами, похоже, вас опять ввергаю в печальные мысли.

– Я, напротив, рада, что этот разговор состоялся, – она чуть пожала плечами и сделала глубокий вдох, словно ныряльщик перед погружением.

Колодец

– Леон… Я пришла с вами посоветоваться. Мне тридцать шесть лет, а детей у меня нет. Я проверялась не один раз. Врачи не находят у меня каких-то отклонений, я в целом здорова, но что-то не получается, и я… я подумала, что такой человек как вы, экстрасенс, может мне помочь… Я слышала, вылечите от бесплодия…

Варшавский медленно поднялся и опять подошел к окну. Но в этот раз он встал спиной к свету, опершись руками о подоконник, и лицо его, оказавшись в контражуре, выглядело как густо заштрихованное сангиновым карандашом.

– Конечно, я могу помочь. Тем более что возраст у вас приближается к отметке, когда вынашивать ребенка становится уже опасно. Помните, в разговоре с вами я пообещал, что вы будете счастливы. И я не отрекаюсь от своих слов, я уверен, что впереди у вас много счастливых минут, но не все случается по мановению волшебной палочки. Вот я гляжу в ваши глаза… Они ведь не лгут, не умеют лгать. Это не всем дано… Неверно говорят, будто глаза – зеркало души. У вас, Виола, они – вместилище души. А уж коль я заговорил о зеркалах… отвлекусь немного, прежде чем отвечу на ваш вопрос… У меня однажды появилась мысль, что отражение в зеркале подобно негативу фотографии. Амальгама выворачивает лицо наизнанку. Я, признаюсь, стал избегать зеркал вскоре после смерти родителей, когда я с теткой попал в свою квартиру. Она захотела со мной зайти туда недели через две после похорон. Из каких побуждений – не знаю… Что-то вроде поминок, прощания с местом, куда уже никогда не вернешься. И знаете, память полностью заблокировала подробности этого посещения, за одним небольшим исключением. Когда мы уже собрались уходить, я мельком взглянул в зеркало, которое находилось в нашем коридоре, и в нем я увидел их: папа стоял в дверном проеме, а мама сидела на грубо крашенной кухонной табуретке… Они смотрели на меня очень строго, отрешенно, как нарисованные на картине. И знаете, я не испугался, не бросился с воплем из комнаты. Я просто сразу повзрослел, стал старше на несколько лет, будто понял, что мне в жизни суждено не только чувствовать иной недоступный нам мир, но и иногда заглядывать в него. Но я с тех пор всегда избегаю зеркал. Даже бриться из-за этого стал электробритвой. В примерочные не захожу, если покупаю вещь – то вприкидку. Угадал – хорошо, а нет – родственникам отдаю. Однажды в театре поневоле оказался в фойе, окруженный зеркалами, и вдруг в мельтешне отражений увидел Георгия Матвеевича Рогова, человека меня усыновившего… В черной капитанской форме с золотыми нашивками, трубка во рту… Смотрит на меня из своего далека…

Помню, в первый раз, оказавшись у вас в квартире, сразу заметил зеркало в вашем коридоре и, проходя мимо, отвернул голову, чтобы ненароком не увидеть…

– Кого? – тихо спросила Виола.

Но он ничего не сказал, медленно отделился от окна и вдруг, оказавшись совсем близко от нее, положил руку ей на плечо… Ладонь его была обжигающе горячей. Виола резко вскочила.

– Твои глаза, – сказал он. – Я ни о чем не могу думать, кроме них. Они как колодец, в который я однажды заглянул… давно, в детстве… Там в закарпатской деревушке был очень глубокий колодец, и я любил бросать в него камешки, считая секунды и прислушиваясь к всплеску. И однажды я настолько вошел в это состояние тайны – безумной, прекрасной тайны полета в никуда, что взял и прыгнул вслед за камешком туда, в глубину… Я и моя душа…

Он привлек ее к себе, пальцами стискивая ее плечи, и его губы, мучительно перебирая слова, вспыхнули сухой веткой возле ее виска:

– Моя душа понеслась мимо осклизлых стен к светлому пятнышку на дне колодца, где отражалось облако, и я упал на дно, как будто превратился в шершавый осколок кирпичика или базальта, и сейчас, столько лет спустя, я смотрю в твои глаза и хочу оказаться в них, как в том колодце…

– Пустите, мне больно, – прошептала она, отворачивая в сторону голову. – Пожалуйста, пустите…