Речитатив

– А если он придет во второй раз?

– Я очень надеюсь, что придет. Мне ему действительно хочется помочь. Но я втайне надеюсь, что он придет в совершенно другом виде. Он мне даже пообещал.

– А ты? – спросила Виола. – Что с тобой произошло?

– А я закрыл глаза и испытал самые пронзительные по четкости восприятия секунды. Причем никаких конкретных мыслей у меня не возникало, а ощущение было такое, как будто произошло расслоение: душа и тело могли созерцать друг друга. Вот так, наверное, парашютист летит в свободном падении, и тело отрывается от души, то есть она не поспевает за ним, но вот парашют раскрылся, и они воссоединились… Я такой бахианы никогда в жизни, пожалуй, не испытывал.

– Это Джошуа Белл играл Чакону. Знаешь, у него совершенно волшебная скрипка, думаю Страдивари. Как она поет, его скрипочка! Как она плачет!

– Вспомнил еще один эпизод. Уже собираясь уходить, он извлек из тощего бумажника фотографию своей Нины. Я поглядел – такая довольно миниатюрного сложения женщина с миловидной мордашкой. Хотя совершенно не мой тип. Я, однако, прикинулся этаким «варшавским» и говорю, что вижу в ней средоточие нескольких женских характеров. Здесь и преданность, и кокетство, и любовь к риску, и тяга к домашнему уюту… словом, всего по чуть-чуть. Он вдруг рассмеялся и говорит: вы правы, хотите послушать, какую один поэт-обэриут дал классификацию жен? И он мне прочел совсем коротенькое стихотвореньице, очень забавное. Я уж точно не помню, но там смысл примерно такой: есть жены-стервы, жены-кобылы, жены-домашние клуни, а моя жена просто крошка – в ней всего понемножку.

Юлиан подошел к Виоле, обнял, приглаживая рукой ее мокрые волосы, и шепнул на ухо:

– Ты у меня тоже, в общем-то, крошка, особенно сейчас с мокрыми волосами… Похожа на воробышка под дождем.

– И всего во мне понемножку?

– Ну да… Хотя, я бы сказал – в меру.

И он поцеловал ее в заклеенный широким пластырем овал плеча.

«Диалог»

Мысль позвонить Варшавскому возникла у Юлиана совершенно случайно. Отдав свою машину на техосмотр, он размышлял о том, где бы убить час свободного времени, и тут увидел, что находится в двух кварталах от клиники доктора Левитадзе. Время было подходящее: полвторого. Если расписание Варшавского оставалось прежним, он, скорее всего, должен был медитировать в своем офисе.

Варшавский отозвался после первого же гудка, но в голосе его звучала настороженность, и создалось впечатление, что он говорит с оглядкой, словно его подслушивают.

– Не хотите посидеть со мной в кафе за чашкой кофе? – предложил Юлиан. – Я оказался рядом с вами, отдал машину в ремонт и появился часок свободного времени.

– Я кофе не пью, – ответил Варшавский.

– А чай?

– Чай стараюсь тоже избегать из-за кофеина…

– Вы и меня, похоже, стараетесь избегать, – рассмеялся Юлиан. – После последнего к нам визита вы будто в подполье ушли. Я спрашиваю у Виолы – в чем дело, пыталась ли она с вами созвониться, а она мне говорит, вы трубку не берете.

– У меня предотъездная лихорадка, – ответил Варшавский, и голос его зазвучал более раскрепощенно. – Надо успеть сделать массу дел, у меня длинный список, да и клиентура не иссякает. Как только я объявил в газете, что через две недели закрываю прием, так сразу хлынул поток страждущих.

– Вот и самое время набраться энергии. Тут рядом есть кафе, называется «Диалог». Они, между прочим, давят свежие соки. Вам апельсиновый сок дал бы хороший энергетический заряд.

– А что, это неплохая идея! – Варшавский повеселел. – Где, вы говорите, сие кафе находится?

Они сели за небольшой круглый столик на улице. Варшавский заказал высокий стакан свежевыжатого апельсинового сока и задумчиво помешивал его соломинкой. Юлиан бросал на него короткие, но внимательные взгляды. Что-то изменилось в облике звездочета. Появились усталость и безразличие. Он осунулся и как-то опростился, словно потерял интерес к жизни, и Юлиан, заметив бледно-желтое пятно у него на рубашке, сразу вспомнил поэта с его винными пятнами на куртке.

Разговор у них не клеился.

– У вас есть какая-то постоянная работа в России? – спросил Юлиан после долгой паузы. – Там сейчас, судя по газетам, суровые времена. Борьба с конкурентами усиливается, много заказных убийств, люди злые…

– То же, что и здесь, – поморщился Варшавский. – Только в Америке умеют скрывать социальные язвы хорошо подретушированным фасадом, а у нас всё на виду, но поверьте мне, будущее – там, а не здесь. Вот смотрите, Виола потеряла работу, ее выкинули на улицу, что бы она делала без вас? Я все вижу, через меня в этом офисе, – он небрежно махнул рукой в сторону клиники, – прошли сотни людей. Многие рассказывали о своих жизненных трагедиях. Очень грустно.

– А в России старики на помойках не роются в поисках пищи?

– В России другая беда: хорошие специалисты, ученые бегут из страны в поисках лучшей жизни. А лучшую жизнь надо создавать на своей земле, своими руками…

– Стать патриотом, борцом за светлое будущее с голой задницей и с шорами на глазах? Это уже ремейк, Леонард.

– Чепуха! Смотрите, израильтяне в пустыне, в своих кибуцах сумели и врагов одолеть, и создать крепкую державу, они сами ехали, их насильно никто на эти территории не затаскивал. И если вы, вместо того чтобы грудью защищать американский капитализм с его безжалостным конвейером, приехали в Россию, то вы бы поняли, как важно обрести смысл существования, а не прятаться от реальности в своих комфортабельных норках…

– Леонард, комфортабельная норка была добыта тяжким трудом, я пахал, как кибуцник, когда учился, и одновременно подрабатывал, чтобы выжить. Я, образно говоря, был брошен как рыба, привыкшая к пресной воде, – в морскую. Приходилось хватать ртом воздух и пуд соли съесть, пока привык к жизни в новой среде. И сегодня могу вам сказать так: зачем мне ваш пресный водоем, когда у меня есть океан.

– А если этот водоем – озеро Байкал, самое глубокое в мире! Я ведь вам не на Химкинском водохранилище предлагаю поселиться.

Юлиан покачал головой.

– Байкал давно не тот, что был, и весь процесс не имеет обратного хода. Лучше уж в океане. Опасно? Согласен. Много акул и всяких кусачих тварей, но зато приволье-то какое! И потом, мы с вами играемся в какую-то детскую игру… Помните, на разлинованной в клетку тетради рисовали условные корабли и потом пытались их уничтожить, тыкаясь по принципу системы координат в разные точки?

– Эта игра называется «Морской бой».

– Неважно, как она называется. На мировой сцене гибнут не бумажные корабли, а реальные подводные лодки, взрываются машины и целые города, и человек сегодня опять становится беззащитной игрушкой властей. Но капитализм все же отталкивается от утопии в правильном направлении, дает человеку выбор и права куда более реальные, чем ваши нынешние криминальные структуры. Здесь даже на животных боятся сейчас делать эксперименты, а там живые люди – подопытный материал. Знаете, как, например, проверяют на группе мышей их реакцию на боль? Подвергают всех электрошоку, сопровождая это дело световым или звуковым эффектом. И надо же, находятся одна-две особи, которые в следующий раз ведут себя, как прежде, значит, не дошло до них… Что ж, вдарим еще разок. А если это люди? Живые люди! Им каково?

Юлиан даже привстал и чуть наклонился к Варшавскому в полемическом задоре.

Варшавский раздраженно тряхнул головой:

– Что ж, история, как известно, повторяется дважды: один раз – как трагедия, другой – как комедия, что страшнее – не знаю. Наверное, все же в реальных обстоятельствах – это нечто среднее, вроде трагикомедии… И драматическая сцена России ничем не хуже американской, французской или китайской.

– А вам не кажется, что в России эта формула повторяемости зацикливается, и одна трагедия переходит в другую, только подретушированную, а та принимает облик веселой вдовы, но под маской скрывается все та же искалеченная жизнью старуха?