Речники

– Ты станешь началом конца времени прежнего да положишь конец его полному разрушению, не дав миру нашему рухнуть в небытие забвения. Только ты это сможешь сделать и ни у кого окромя тебя не получится. Будет больно, нестерпимо больно во времени, но я верю, ты справишься. Ты сильная.

С этими словами полужить притянула Зорьку к себе, лишь не понятно, как руки из воды сотканные смогли проделать подобное, да в буквальном смысле утопила девку в своих объятиях. Зорька от неожиданности зажмурилась, входя в тёплую да приятную стихию водную, да чудом успела затаить дыхание, чтобы не хлебнуть воды в лёгкие. Но омываемая нежным объятием умиротворяющего прикосновения чуда невиданного всё же позволила себе набрать в рот одеяния Речной Девы и даже успеть проглотить, тут же про себя порадовавшись, как ребёнок удачно нашкодивший, коего не поймали на озорстве да шалости. Вода оказалась как вода, чистая да вкусная. Речная Дева отпустила Зорьку да опять, как и раньше мило да ласково улыбнулась ей.

– Иди милая. Только живи, пожалуйста.

Но Зорька с места не тронулась, будто присосалась ко дну трясиною. У неё вдруг не с того ни с чего потекли слёзы солёные, а Речная Дева отдалялась медленно, да печально улыбаясь девице, продолжала смотреть в глаза Зорькины. Ярице показалось, нет, она была просто уверена в том, что Дева, несмотря на улыбки подобие, тоже плачет слезами водными. Так и стояла Зорька, пока Дева Речная не отошла обратно в заводь, где вода достигла её пояса. Затем резко кувырнулась да нырнула в глубину, порождая на поверхности тихой заводи волну, расходящуюся кругом в разные стороны. А Зорька всё стояла да плакала, сама уж не зная, по какому поводу. Голова была пуста, без единого проблеска мысли хоть какой-нибудь.

Из пустоты её вырвала рука чья-то на плечо опустившаяся. Мокрая до кончиков волос, Зорька обернула лицо слезами залитое да увидела Сладкую не на шутку встревоженную, что тут же развернула её силой да прижала к грудям своим, как к подушкам пухом напичканным. И тут Зорька разрыдалась голосом. Невыносимая тяжесть рухнула с её хрупких плеч девичьих. Стало с одной стороны легко и свободно, а с другой нестерпимо жаль себя любимую.

Зорька смутно помнит то что происходило дальше на празднике. Как обедали, как собирались в обратный путь. Она начала приходить в себя лишь у самого баймака к вечеру. Никто не приставал к ней с расспросами, наоборот держались от неё отстранённо, даже как бы побаиваясь.

Только потом Зорька узнала, что все просто с ума сходили от любопытства съедаемого, но «жирное страшилище» строго-настрого запретила девкам не то что спрашивать, близко к Зорьке подходить да серьёзность сказанного подкрепляла затрещинами да словами крепкими.

Краснушку даже норовила пнуть ногой толстенной, но та оказалась «вертлявой ***», как Сладкая обозвала её матерно и увернулась от ноги бабы неповоротливой. Кстати сказать, именно этот эпизод с громким смехом девичьим да отборным матом большухи осерчавшей от промаха и вывел Зорьку из состояния прострации с оцепенением и вернул к обычной жизни девичьей…

10. Коль хочешь жить, то медицина бессильна тут. Только пьяному хирургу об этом молчок. Ему наплевать и на медицину, и на твои желания…

Ох, далеко далече в небе зорька разгорается… А Дануха всё сидела на травке склона высокого, чуток до верхотуры не докарабкавшись. Сидела сиднем, разведя коленки в стороны, уронив меж ними руки усталые на пузо откормленное. Но лишь в сознании её одурманенном, блудившим где-то по завалам памяти, наконец созрело понимание, что именно перед собою видит, не моргая уставившись, то тут же вспомнила Зорьку-проказницу.

Эту, в общем-то, кутырку обычную, каких она в жизни повидала немерено. Живую непосредственность, что все бабы то и дело обзывали «оторвою». Да какая она оторва? Нормальная девка, как и многие. Только зря Нахуша, наверное, не послушал её просьб с доводами да оставил при родном баймаке на расплод. Глядишь, осталась бы целою.

Дануха знала о родовом проклятии этой крови баймака соседнего, где большухой некая Хавка хаживала, да прости Святая Троица это отродье рода бабьего. Та из-за напасти этой свою родную дочь, маму Зорькину продала в них баймак за бесценок лишь бы избавиться.

С Хавкой-то они хоть подругами и не были, но регулярно виделись. Их сводили вместе интересы бабняцкие в большей степени, чем чисто бабские. Встретившись, они вечно меж собой подтрунивали, «обчёсывая» друг дружку языками колкими, но обиды никогда не затаивали, но и любви меж ними особой не было. Так, хорошие знакомые. Притом очень хорошие и очень давние.

Получилось так, что одновременно стали большухами каждая в своём бабняке лишь с малой разницей в одно лето по времени. Притом на лето раньше стала Хавка, ведьма старая. Поэтому в знакомство первое, это «чучело высушенное» надув щёки для пущей важности учила уму разуму «зассыху малолетнюю».

Дануха поначалу обманулась даже, признав в ней бабу матёрую, но быстро раскусила самозванку худосочную. Вот так они всю жизнь и общались встретившись, обнимались да зубоскалили. Хавка надменно эдак свысока больше придуриваясь, чем по-настоящему, а Дануха «клала на её авторитет большой да толстый» не заморачиваясь. Но надо признать, что общение меж ними всегда проходило без напряжения да с необременительной непринуждённостью. Хотя, разойдясь в разные стороны, каждая поносила собеседницу за глаза на-чём-свет-стоит, но также беззлобно да с улыбкой лёгкою.

Обе стали большухами будучи по меркам бабняков молодками, по крайней мере и та, и другая имели ещё детей на воспитании. И когда Хавка сплавляла дочь свою к Данухе в баймак Нахушинский, то по пьяни разболтала о проклятии их рода бабьего. Дануха как полагалось в эти россказни не поверила, но, тем не менее в голове отложила для памяти. А когда Зорька по зиме заярилась, совет дала атаману твердолобому продать её подобру-по-здоровому, но тот упёрся как бычок с писюном застоявшимся и ни в какую не соглашался на её увещевания. Козёл старый, глаз на дитё положил, видите ли.

Да и Дануха, по правде сказать, не очень-то тогда настаивала. Уж больно самой захотелось посмотреть воочию, как мать с дочерью грызться начнут не на жизнь, а смерть лютую да насколько права была Хавка – вонючка старая, что оговаривала девку такими страшилками.

Вспомнила Дануха и последнюю Зорькину выходку, коих эта срань малолетняя в своей жизни непродолжительной целую кучу на выделывала. «Припахала» её как-то по весне на своём огороде с работами. Так эта дрянь подучила пацанов ватажных во главе с атаманчиком, ей дохлых сусликов да кротов натаскать мешок из-под рыбы кожаный. А она их на грядках прикопала, чтоб тухли там да воняли со временем. Но Воровайка, как собака-ищейка всех по выкопала да к порогу кута стаскала на входной тропе разбрасывая. Вот ещё дрянь одна, из всех дряней самая дрянная дрянь, а не птица пернатая.

Дануха встрепенулась. А где, кстати, Воровайка блудливая? Её нигде не было ни видно, ни слышно, что настораживало. И тут как по заказу раздался дикий сорочий треск встревоженный. Большуха задёргалась, заметалась сидя на траве задницей, зашарила руками по земле в поисках клюки, но тут же вспомнила, что её внизу оставила, да поднималась уж с пустыми руками на гору высокую. Видимо бросила клюку у кута догорающего.

Тут нащупав камень наполовину в земле прикопанный она с силой его выцарапала да в ладонь примерила. Камень был размером с репу спелую, неровный, но увесистый. Такой далеко не кинешь, а в руке им махать, тяжеловато, не по её силушке. Но выбора другого не было. Больше вообще ничего вокруг не было окромя травы, торчащей пучками бугристыми.