Речники

Она, торопясь торопыгою, поднялась на ноженьки толстые да развернулась в ту сторону, откуда доносилось стрекотанье неистовое, Воровайки до смерти перепуганной. Вглядываясь в направлении ора птичьего, Дануха наконец её заприметила. Та шустро металась в воздухе, кружась у самой земли низёхонько, но совсем низко не опускалась постоянно вверх взбрыкивая.

Сорока не нападала. Она кого-то стращала своим вихлянием, а не нападала оттого, что сама была перепугана. Дануха её как саму себя знала да всеми её выкрутасами ведала, во всех жизненных ситуациях. Кого так неприветливо сопровождала Воровайка, Дануха не видела. Мешал бугор впереди да трава наверху высокая, но тот, кого сорока гнобила шёл прямиком в её сторону.

Первое что в голову скакнуло – испуг объял её не-пойми-перед-чем неведомым. Она лишь переложила камень в руке, схватив его поудобнее. Бежать по любому не собиралась. Некуда. Осмотрела ещё раз место, где стояла растопырившись, с прищуром вглядываясь в пучки травы топорщившейся, да пытаясь найти, ну хоть что-нибудь убойное. Палку какую, иль нечто в этом роде. Но ничего не приметила.

Тогда резко наклонилась да пучок травы вырвала с комком земли на корневище разросшемся. Только от такого оружия в драке пользы не было, коли только в рожу кинуть да землёй глаза запорошить, а там и «каменюкой» приложить пока враг опешит сослепу.

Она ожидала видеть кого угодно во врагах нежданных, но лишь не того, кто высунулся. Раздвинув траву высокую, на холм прямо пред ней, всего в шагах девяти не более вылез здоровенный волк вида старого. Он огромен был словно тур откормленный, по крайней мере, Данухе так показалось с взгляда первого.

Зверь непрерывно скалился, вертя мордой огромною, то и дело зубищами клацая в попытках поймать сороку приставучую. У бабы сердце в пятки рухнуло, гулко шмякнулось да там замело, не подавая больше никаких о себе признаков.

Волк, увидев бабу тоже обмер от неожиданности. Перестав обращать внимание на птицу бешеную, в упор на Дануху уставился. Низко зарычал, оголяя клыки жёлтые да прижимая уши к прыжку приготовился.

Что сделалось с Данухой в тот момент, она позже не смогла объяснить даже самой себе, как ни пробовала. Испуг при виде зверя лютого сначала вогнал её в страх панический, а за тем как-то резко накатил на неё волной обиды за всю эту жизнь грёбанную. Она даже завыла от досады за своё невезение. Только скулёж её был похож больше на вой кота болотного, а обида быстро нарастая захлестнула кипятком ярости.

Разом тело напряглось дурной силою, да три зуба сжались с таким остервенением, что мышцы на лице глаза до щёлок сузили. Дануха уж себя не помня, сама пошла в нападение шагнув зверю на встречу камнем замахиваясь.

Волк оказался какой-то неправильный. В подобном случае зверь нормального поведения нападать на эту бабу дурную никогда б не стал по волчьим правилам. Правильный волк пугал бы как это сорока делала, стараясь заставить побежать добычу, показав беззащитную спину хищнику. Каждый волк нюхом чует два вида страха еды будущей. Когда она удирает и тогда её поймать надобно да сожрать чтоб не бегала. И когда добыча сдуру нападать кидается, сама набрасываясь на охотника, при этом ополоумев до безумия. Такую добычу неправильную лучше не трогать первому, а коль один да без подмоги «товарищей», так не трогать вообще подобру-поздорову.

Волк даже самый голодный никогда на жертву не накинется, коли та своими действиями, ополоумевшими может нанести ему хоть какую-нибудь рану иль увечье. Волк не трус, но он зверь умный, с пониманием. Зверюга знает, что раненый он иль покалеченный тут же станет добычей своих же собратьев да родственников. Таков волчий закон ими же заповеданный. Волк израненный – слабый волк, кровью пахнущий, а значит должен умереть да пойти на съедение. Потому каждый зверь, что по волчьим живёт понятиям, очень рьяно следит за целостностью шкуры собственной. Эта сволочь оказалась совсем неправильной. Он оказался обнаглевшим да вовсе без башки на туловище. Зверь, не задумываясь на бабу кинулся одним прыжком с пастью распахнутой.

От такой неожиданности Дануха вперёд руку вытянула прям перед собой пучком травы заслоняясь от неизбежного и даже глаза зажмурила, ожидая страшного, а хищник со всей дурости заглотил кусок корней в пасть открытую, притом заглотил «по самые свои внутренности». Но волк был тяжёлый словно боров по осени, а прыжок столь стремительный сверху вниз, что толстую да грузную бабу растопыренную, он снёс как пушинку-пёрышко. И покатились они по склону травяному кучей-малой перемешанной.

Дальше Дануха плохо помнила происходившее. Помнила, что орала во всю глотку лужёную почитай в самое ухо зверя матёрого, то и дело срываясь на визг истерический да молотила ему морду «каменюкой» увесистым. Умудрилась даже укусить за нос пса шелудивого, но беззубый рот старческий никаких увечий зверю принести не смог по определению.

Сколько так они катились вниз, иль просто на месте елозили, она не ведала, совсем потерявшись во времени. Помнила, что сначала он сильно брыкался лапами да извивался, будто рыба живая на раскалённом камне жарится. Но хорошо запомнила самый конец побоища, когда уже сидела верхом на его боку, да схватив двумя руками «каменюку» от крови липкую, плющила его башку бестолковую.

Помнила, что Воровайка, дура пернатая, постоянно мешала её расправе праведной, суясь всё время под руку горячую, клюя да щипая хищника окровавленного. Потом перестала летать, а лишь по земле прыгая, в перерывах между прикладыванием «каменюки» на волчью морду разбитую, стремилась во что бы то ни стало клюнуть в кровавое месиво.

Наконец Дануха остановила побоище. Потому что устала. Притомилась, видите ли. И только тут поняла, что зверь давно подох её стараниями. Тяжело дыша, посмотрела на сороку глазами обалдевшими, что от азарта схватки аж на лоб вылезли. Та скакала вокруг одно крыло подтаскивая, но также перестала кидаться на убитого. Видимо от Данухи ей всё же «прилетело». Дометалась под горячей рукой, «помощница».

Баба, продолжая сидеть на туше волка дохлого, резко обернулась будто кто окликнул нежданно-негаданно, и увидела на вершине холма вторую тварь серую да тут же как есть поняла, что второй не волк, а волчица молоденькая. Вот прям по морде признала суку серую. Зверюга так же, как и кобель её конченый, стояла на том же месте да также скалилась, всякий раз издавая на выдохе сиплое рычание, но в отличие от «муженька» вниз не кидалась.

Дануха всё ещё не остыв от горячки боя скоротечного, медленно да по-ухарски поднялась с вызовом. Поудобней взяла камень окровавленный, да зачем-то ухватив за хвост волка дохлого, стала грозно наступать на нового противника, медленно поднимаясь по склону с травой укатанной, да волоча тушу за собой за хвост то и дело его дёргая.

Дело это было не из лёгких, как понимается, но она упорно почему-то не хотела отпускать дохлятину. Вот спроси зачем, так сама не знает, ни ведает. Тащила да волокла будто «с ума съехала». Сделав несколько шагов натруженных, Дануха внутренним чутьём поняла отчётливо, что волчица наверху оказалась правильная и нападать на неё не собирается.

Сука перестала рычать, лишь изредка клыки оскаливая. Опустила морду к земле будто ей так было сподручней рассматривать да поджала между лап хвост к животу впалому. Баба тоже столбом встала чуть наклонившись вперёд. Набычилась, злобно зыркая на соперницу из-под бровей раскидистых и только тут наконец-то бросила хвост убитого.

– Ну, чё, сучка серая, – злобно прорычала Дануха осипшим голосом, при этом поигрывая в руке «каменюкой» окровавленным, – съела, зверюга злобная? Теперь, тварина мохнатая, я вами питаться буду до скончания века собственного. Я вам *** покажу у кого подол ширши: у меня иль у маменьки.