Red is my favourite colour

По телу пробежала дрожь. Неужели это всё взаправду?

В уши ворвался шёпот воды. Я бы узнала, услышала его везде и всюду, едва уловив малейший всплеск. На глаза навернулись слёзы. Как давно я не летала и не стояла на каком-нибудь тихом берегу. Он забрал у меня эту возможность, а сейчас преподносит так, словно ничего и не было.

— Мы правда были так близко к морю? — я заворожённо охватывала ошалелыми глазами раскинувшийся перед нами пейзаж. Ботинки увязали в мокром и уже начавшем твердеть песке. Позади остались улицы, дома и люди. Мы стояли на самом выступе, а впереди не было ничего, лишь едва заметная линия горизонта.

— Это пока не совсем море. — Себастьян задумчиво подошёл к краю, ботинком поелозил по водной границе, подцепил им какой-то камушек и пару раз набил его носком, в конце подбросив со шлепком в воду.

Промозглый влажный ветер охотно объял всё тело, посмеялся над моим тонким пальто и отнюдь не игриво покусал за щёки и нос. Пальцы заледенели, пытаясь вытянуть из кармана сигареты.

Моя жизнь только-только началась, а уже похожа на фарс. Я впервые вижу море, а показал мне его человек, который когда-то разбил, сломал и размазал меня, как пюре по тарелке во время ужина в Большом зале.

Я размеренно шагала вдоль берега, оставляя за собой вдавленные следы от ботинок и серые дымные облака. Сейчас бы сесть на метлу, подняться высоко-высоко и улететь за море навсегда. Подальше от всех, а особенно от него.

***

Проснувшись на рассвете от обжигающего душу и тело сна, я понял, что не могу терять ни минуты. Либо сегодня, либо никогда. Пока она не обросла новыми иголками, пока не пришла в себя после череды происшествий, я должен, обязан сделать всё, чтобы её вернуть.

Вернуть? Себастьян, вернуть?

Вернуть можно то, что когда-то принадлежало тебе, чёртов ты идиот. А она никогда тебе не принадлежала. Хотя сердце упорно говорило об обратном. Она скучала, да-да, Себастьян, она точно скучала, ты же сам видел! Это не скрылось от тебя, как бы она ни пыталась увильнуть, сделать вид, что ей всё равно. Она тосковала, изнывала и тлела без тебя, и вот ты пришёл. Так чего же ты ждёшь?

— Амели! — запнулся, чертыхнулся и мысленно стукнул себя по лбу. Почему я назвал её так, будто мы с ней охренеть-какие-близкие-друзья? Естественно, она не отозвалась. Может, и не услышала вовсе…

Я тупо постоял, смотря ей вслед, а затем, заприметив сбоку большой, пока ещё сухой камень, сел на него, вглядываясь в стёртый мглистый горизонт.

Амелия дошла до другого большого камня, оглядела его со всех сторон, для чего-то пнула ногой и повернула в обратную сторону. Когда поравнялась со мной, я приманивающим жестом подозвал её к себе, раздвинул ноги, и она ленно встала в образовавшееся между ними пространство. Я обхватил её под коленками и лбом прислонился к животу.

***

Я не смотрела на Себастьяна. Ужасно хотелось, но я держалась изо всех сил. Курила и, сощурившись, глазела куда угодно, лишь бы не на него. Заметила, как из печных труб домов постепенно начинает валить дым, хозяйки в смешных тулупах выходят во двор и кормят хозяйство, дороги вдалеке заполняются повозками и санями, где-то хохочет детвора, убегающая от задорно лающих собак.

Пальцы Себастьяна слегка сжались у меня под коленками, и я, не успев сообразить, обратила к нему рассеянный взгляд. Он смотрел на меня снизу вверх щенячьими глазами, в которых плескалась амортенция. Самая настоящая грёбанная амортенция, иначе я не могу объяснить бешеное трепыхание бабочек в своём животе. Я слабачка. Это невероятно бесит. Почему я дрожу и таю перед ним, как влюблённая дурочка?

Себастьян явно собирался что-то сказать: прочищал горло, открывал и, передумав, закрывал рот, жевал губы. Я нетерпеливо выдохнула, спрятав окоченевшие руки в карманы пальто. Зарылась носом в тёплый шарф и выжидающе уставилась на лицо снизу.

Глаза, уши, нос закололо, ногти непроизвольно впились в ладони, когда он несмело заговорил:

— «Каштанов горсть, щепотка солнца и пару капель утренней росы…»

Я попыталась вырваться, но он цепко держал меня обеими руками. Казалось, я вмиг стала бескостной, и меня завязали в тугой морской узел. Снизу беспощадной волной поднималась тошнота, неумолимо подступала к горлу, и я что есть мочи зажала рот ладонями. Со всей силы отпихнула Себастьяна и успела пробежать пару метров до того, как меня вырвало в голые кусты.

— Серьёзно? — его голос раздался рокочущим громом и рассёк меня стальной молнией, вызывающей новый поток тошноты. — Когда Уизли читал моё стихотворение, тебя почему-то не стошнило. Хотя это было просто омерзительно с его стороны.

— Хочешь сейчас поговорить об этом? — бросила я ему, проходя мимо к кромке воды. Села на корточки и зачерпнула немного, вытерев как следует рот. Вода оказалась почти не солёной, что меня удивило, и я хотела поделиться этим с Себастьяном, но пересеклась с его разъярённым взглядом.

— Так ты знала?

Я устало выдохнула, опустила плечи. Хлопнув себя по бёдрам, поднялась и поверженно развела руками.

— Да, знала.

Он хмыкнул, мученически возвёл глаза к небу и, прищурившись, ядовито выдавил:

— И как же ты узнала? Неужели у рыжего проснулась совесть?

— Я даже не стану никак язвить по поводу того, кто мне говорит про совесть. Твой дурацкий блокнот сдал тебя с потрохами. — Ткнула указательным пальцем ему в грудь и, развернувшись, хотела уйти прочь, но он снова схватил меня за запястье и притянул к себе. Выпучив в оторопи глаза, я наблюдала, как его губы вот-вот коснутся моих. Раздался звонкий шлепок, после которого Себастьян болезненно прижал ладонь к своей горящей щеке.

— Как оригинально — пощёчина. Браво! — дёргая челюстью, желчно выплюнул он.

— Я тебе сказала: никаких поцелуев. Повторить на парселтанге? Ах да, ты же его не знаешь! — театрально-жалобно свела домиком брови, поджала губы и, смерив Себастьяна взглядом, пошла в сторону дома.

— А, то есть трахать тебя можно, а целовать нет? — ветром принесло его гадкие слова. Ноги вкопались в песок. Я замерла, но поворачиваться не стала.

— Это теперь тоже нельзя, — пролепетала еле слышно, но он уже стоял совсем близко.

— Играешь в шлюху?

Слёзы подступали к глазам, щипали нос и сдавливали горло от его холодных хлёстких фраз, будто мне прямо в глотку сыпали стеклянную крошку.

— Придурок, — буркнула я и побежала вперёд, не обращая внимания на его уже извиняющиеся выкрики. Даже его Круцио было не таким болезненным, как это.

Ворвалась в дом, где уже вовсю кипела жизнь.

— Душа моя, где ж вы бродите? Я уже начал волноваться! — Корбатов, шевеля в своей излюбленной манере усами, ошарашенно наблюдал, как я взметнула по лестнице и громко хлопнула комнатной дверью.