Река, что нас несет

Опа поправила волосы.

— Ветка задела, когда шла по тропе.

— Ты вся дрожишь.

— Холодом повеяло с реки.

— Ты обманываешь меня, Паула.

Как ни была взволнована Паула, она услышала в голосе мальчика недетскую настороженность и поняла, что чутье Лоренсо может ее разоблачить. Желая пресечь дальнейшие расспросы, она сказала:

— Что ты говоришь, дурачок!

И притянула было к себе, как делала не раз, когда хотела обуздать ого, подчинить своей воле. Но недоверчивость подростка оказалась сильнее, чем у взрослых.

— Ты покрываешь его, потому что ты очень добрая и боишься причинить ему вред. Но если он еще станет приставать, скажи мне.

Паула посмотрела на мальчика. Нет, он не был сметой в своем порыве. Скорее трогателен, как всякий слишком рано повзрослевший ребенок.

— Что ты уставилась на меня? Конечно, в драке мне его не одолеть, но я запущу в него камнем со скалы… И если я не проломлю ему башки, его прикончат наши, когда узнают…

Да, это была правда, страшная правда. Никакая осторожность не сможет предотвратить беду. Нужно удержать Антонио от опрометчивого шага и самой быть очень осторожной, надо уберечь его, смотреть за ним… Волна материнской нежности захлестнула ее и, переполнив сердце, излилась на мальчика. Паула обняла его. На сей раз он ее не оттолкнул.

— Ты уже совсем взрослый, Лоренсо.

— А что поделаешь! — ответил он наивно. — С таким отцом, как у меня…

Ей стало от души его жаль.

— Но ведь у тебя есть я, верно?

Вместо ответа мальчик поцеловал ей руку. Она погладила его по голове, и они дружно зашагали в лагерь. Слезы выступили на глазах у Паулы. Ей хотелось побыть одной, выплакать свою радость. Но она боялась навлечь на себя подозрения. Если Дамасо пронюхает… Если они хоть чем-то выдадут себя… Если их заподозрят… А как не выдать себя? Это очень трудно!

Но нужно. И в тот же вечер Паула решила идти на танцы. Правда, это было небезопасно, так как все сплавщики обещали танцевать с ней.

Однако придя на танцы, Паула сразу успокоилась. В темноте, царившей вокруг, она могла предаваться своей радости, не привлекая особого внимания. Вдруг чья-то дерзкая рука стала задирать багром девичьи юбки, а из фляги брызнула струя лимонада. Брызги попали на раскрасневшееся лицо одной из танцующих девушек; ее партнер осмелился слизнуть капли языком — не пропадать же райскому напитку! — за что и получил пощечину. И поделом!

Аккордеоп играл и играл, при свете керосиновых ламп кружились пары. Старики не отставали от молодых, а какая-то пара шестидесятилетних даже потребовала вместо танца «в обнимку» сыграть «вольную» хоту. И станцевала ее.

Глаза разгорались все больше. В убогом домишке среди маленьких гор маленькой страны, расположенной на маленькой планете, жалкая горстка людей — несколько из миллионов — штурмом захватила центр вселенной и хоть на время потрясла его своим неуемным весельем.

Только Шеннон не веселился, сам себе вынеся приговор. Вспомнила ли о нем Паула? Сплавщики объясняли его отсутствие тем, что он чужого племени. А он смотрел на реку и ждал, когда шум, погружавший его в безмолвие, отворит двери, и думал о том, что суета эта недолговечна, что боль и разочарование стерегут на любом пути и глупо ждать людской защиты под зыбким кровом необъятной ночи, холодной и равнодушной природы. Тщетно пытался он увидеть в этих людях овечек, предающихся буйному веселью и не подозревающих о бойне, тщетно пытался растрогаться их жалкой радостью. Он уже не испытывал сочувствия ни к кому, а искал его для себя, даже тогда, когда губы его с отчаянием повторяли: «Надежда».

12 Энтрепеньяс

От грохота отбойных молотков содрогалось все ущелье. Он отдавался в горах, вспугивал птиц, проникал в поры зайцев и ящериц, оглушая окрестности, истязая пространство, словно гигантская бормашина. Стальные стержни буравили скалу, немилосердно разрушая се, и жестокость их была слишком вопиющей рядом с кропотливейшим, ювелирным трудом реки, веками прогрызавшей теснину. Люди всей грудью налегали на рукояти, и мощное содрогание отдавалось в их телах, даже лица их дергались. Хотя машина призвана служить человеку, всякий раз, когда он впрягает ее в работу, страдания его во сто крат сильнее, чем муки стали, преодолевающей сопротивление. Пыль обволакивала людей, липла к их одежде, к лицам, измазанным жирной породой. И они стирали вместе с потом эту жирную замазку, с которой свыклись, но которую люто ненавидели, как ненавидят клеймо.

Бригада забойщиков вела начальные работы на строительстве водохранилища Энтрепеньяс.

Издревле в этом узком ущелье люди ставили преграды. На этом месте стояли арабские водяные мельницы, а может, еще и римские. Позже здесь были оросительные рвы мельниц средневековых и сукновальни торговцев сукном из Пастраны и Бриуэги. Когда появилось электричество, стали нужны новые, более мощные плотины. И теперь здесь осуществлялся грандиозный проект: создавали искусственное озеро до самого Дурона, а может быть, и дальше. Люди задавались вопросом: какие селения снесут, а каким все же удастся уцелеть.

На самой вершине холма велись подсобные работы. Здесь были землечерпалки, дробилки, осадочные машины, песочные сеялки; монтировались рельсовые кладки и ленточный транспортер для бетона. На склоне противоположного холма вытянулись в ряд рабочие бараки, продуктовые лавки, конторы. Узкая рельсовая колея открывала путь к насыпям и скрипела под вагонетками. Металлический трос, протянутый с одного холма на другой, перемещал но воздуху рабочих и строительные материалы. А внизу, возле старой плотины, уже готовы были огромные котлованы для кладки фундамента. Народ со всей округи приходил сюда и, пораженный, смотрел на эти работы, спрашивая себя, не грозит ли их жизни такое преобразование реки. Находились и пессимисты, и оптимисты. Но даже оптимисты, глядя на это дикое ущелье — место былых пикников и прогулок, связанных с трогательными воспоминаниями, — думали о том, что, возможно, видят его в последний раз. Вот почему они не замечали экскаваторов и бурильных машин, которые с лязганьем и рычанием вгрызались, раздирали, терзали долину, чтобы убить в ней все звуки, даже пение птиц.

Для забойщиков же все звуки сливались воедино, едва лишь копчиком отбойного молотка они касались скалы. С этой секунды они ничего не слышали, кроме грохота. Часами склонялись они над молотками, словно пулеметчики, обстреливающие стену, а молоток то оглушительно стучал, то подчинялся более спокойному ритму компрессора. Люди работали в поте лица, время от времени устраивая перекур и проклиная все на свете. Они не разговаривали, не пели: этот механический мир слишком затруднял общение во время работы, нарушаемой лишь приказами да проклятиями.

Наконец бригадир забойщиков взглянул на ручные часы. Остальные посмотрели вверх. Возле домика, где находилась контора, на столбе подняли выцветший флажок. Мотор компрессора сразу заглох. Забойщики побросали на землю молотки. Наступил перерыв на обед. Маркос вытер потное лицо.

— Проклятье! Ну и жарища!

— Сними куртку, — посоветовал ему один из рабочих, отряхивая белесую каменную пыль.

— Вечером окоченею. Или этот проклятый горный ветер продует так, что схватить воспаление легких.

— В больнице хоть отдохнешь. В паше время, когда лечат сульфадимезином… — вмешался третий.

— А что, неплохая идейка! Хоть так передохнуть… Ну и глухомань, черт бы ее побрал!

— Хватит ныть! Погода хорошая. По субботам нас возят в Саседон. Там и суд свой есть, и прочее.

— Это верно. Я и забыл, что должен набить рожу хозяину бара.

— Ты ему врежь, но не очень сильно, — посоветовал кто-то из забойщиков, стоявших у Маркоса за спиной, — Оставь его на развод… А то некому будет детей плодить…