Реки горят

— Ладно. Но только вызовет ли это и вправду такие последствия, как ты говоришь?

— Черт тебя знает, до чего ты несообразителен! Да пойми же ты, что теперь начнется совсем другое, увидишь!

Лужняк действительно увидел. Через Малевского же, или через кого другого, новость распространилась с молниеносной быстротой. Утром сотрудники явились на работу с небывалой точностью. О работе никто и не думал, барышни пугливо перешептывались. Приходили все новые люди, известие уже распространилось повсюду.

— Одного только я не понимаю, — робко спрашивала панна Станислава, — зачем они их собственно поубивали? Ведь все другие наши офицеры после амнистии вышли на свободу?

— Зачем? Это уж вы большевиков спросите — зачем!

— Может, это еще неправда? — усомнился кто-то.

Но сообщали всё новые подробности. В Катыни уже побывала по приглашению немецких фашистских властей какая-то польская комиссия. Уже публиковались фамилии убитых. Уже на место преступления приезжали корреспонденты, приглашенные ведомством Геббельса, и заверяли, что они убеждены в правильности обвинения против большевиков.

Никто не задумывался, как эти сведения могут так быстро доходить сюда — из-за границы и через фронт. Как бы то ни было, они быстро распространялись.

— Увидите, что еще будет! — торжествовал Малевский.

Двадцать пятого апреля по радио и в печати опубликовано было советское сообщение. Вокруг уличных репродукторов в городке стояли группки людей. У черной тарелки, висящей на стене канцелярии, собрались все сотрудники. На этот раз это была ведь не военная сводка, — сводки Советского Информбюро они перестали слушать с тех пор, как радио стало передавать сообщения о советских победах. Нет, это была советская нота польскому правительству в Лондоне, уведомляющая о разрыве дипломатических отношений и обвиняющая эмигрантское правительство в том, что оно подхватило немецкую провокацию, предпринятую для того, чтобы вызвать раскол между союзниками.

Работники канцелярии уполномоченного выслушали ноту в мрачном молчании.

— Что же теперь будет с нами? — робко спросил, наконец, кто-то, но ответа не получил.

Оживление внес подошедший Малевский.

— С нами? Никто нас не тронет, не беспокойтесь! Наше положение сейчас лучше, чем когда бы то ни было…

Но и веселое настроение Малевского вскоре стало портиться. Во-первых, было получено известие о сроке выезда из Советского Союза польского посольства и о ликвидации всех его отделений на местах. Во-вторых, ни англичане, ни американцы не присоединились официально к обвинениям, выдвинутым эмигрантским лондонским правительством.

— Скоты! — сердился Малевский. — Впрочем, это можно было предвидеть.

— Что можно было предвидеть?

— Подлизываются к большевикам.

— Кто? — удивился Лужняк.

— Ну, эти… союзники… Буквально под большевистскую диктовку — что правительство играет на руку немцам, что дало себя надуть Геббельсу… Черти!

— Ты же сам говорил…

— Говорил, говорил, мало ли что я говорил! Струсили наши союзнички, вот и все. Большевиков испугались, герои! Да и чего от них можно было ожидать? Не первый и не последний раз нас надувают. С ними всегда так… Возмущаются… Им легко возмущаться. Только вместо большевиков они негодуют на наше правительство. Конечно, что для них десять или двенадцать тысяч офицеров! Это ведь не их офицеры…

Впрочем, и персонал уполномоченного оказался не на высоте. Сотрудники охали, вздыхали, но меньше всего их интересовало катынское дело — люди беспокоились о собственной судьбе.

— Что теперь будет? — мрачно спрашивала госпожа Пшиходская. — Они там затевают авантюры, а расплачиваться придется нам.

— Вы это считаете авантюрой? — тотчас прицепилась к ней Владя.

Но та лишь поджала губы и не ответила, красноречиво передернув костлявыми плечами.

— Теперь уж без неприятностей не обойдется! — мрачно предсказывал высокий блондин, тайный поклонник панны Влади, тщательно скрывающий, однако, от Лужняка свои поползновения. Впрочем, и избранница «самого уполномоченного» отвечала блондину лишь подчеркнутым презрением.

— Что ж, вы-то должны бы радоваться.

— Я? Почему именно я?

— А мало вы ругали Сикорского за договор с большевиками.

— Это другое дело. Вам этого не понять.

— Разумеется, где мне понять вашу мудрость… Вчера было, по-вашему, плохо, что завязали отношения с большевиками, сегодня плохо, что отношения порывают…

— Не Сикорский порывает, а большевики.

— Одно на одно получается.

— О чем тут спорить? — снова вмешалась Пшиходская. — Так или иначе, а кончится тем, что все мы подохнем в тюрьме, а заступиться некому будет.

— Много за нас раньше заступались!

— Если вам не нравится наше правительство, так есть ведь еще эти большевистские прихвостни в Москве. Может, они за вас заступятся!

— Орала ведь вчера по радио из Москвы эта баба, — как ее там? — что никому ничего не будет, чтобы поляки сохраняли спокойствие и работали. Они и воспользуются случаем, чтобы погнать нас всех на работу.

— Ну, я-то уж на них работать не буду!

— Будете, если поприжмут как следует.

— Уже нашлись прохвосты в нашем городе, которые говорят, что это к лучшему, что теперь хоть большевики нами займутся по-настоящему.

— Ну вот, то же и эта баба кричала по радио!

— Позаботятся они! Так позаботятся, что и своих не узнаешь…

А в городе действительно заговорили. И меньше всего о Катыни. Обсуждали, что теперь будет, как сложится обстановка. Некоторые рассчитывали на группу, издающую газету в Москве. И среди них даже такие, которые раньше и слышать о московской газете не хотели.

— А что касается этой Катыни, то просто повторяется история с поджогом рейхстага.

— Какого еще рейхстага? — удивлялись дамы.

— Новая немецкая провокация, вот и все!

— Кажется, знаем, что в Польше творится.

— Русских пленных фашисты убивают, с чего же наших станут щадить?

— Два года уже сидят гитлеровцы в Смоленске, а теперь, когда их стали лупить, вдруг отыскались эти могилы…

— Что там могилы! Тут надо думать, что с нами самими будет? Как бы нам всем не пришлось отвечать за эти лондонские штуки…

Малевский ходил от группы к группе, прислушивался к разговорам и все мрачнел.

— Скоты, а не люди… — бормотал он сквозь зубы, убеждаясь, что происходит нечто, совершенно для него неожиданное.

Ответы Сталина — четвертого мая — на вопросы английского корреспондента относительно Польши с быстротой молнии облетели все углы и закоулки, где только находилось хоть несколько поляков.

Тут и самые подозрительные вздыхали.

— Да ведь и англичане, даже англичане, утверждают, что это немцы…