Рембрандт

— Ну если уж приемная кажется вам внушительной, то что же вы скажете о зале!

— Сидите, пожалуйста. Зал я посмотрю в следующий раз.

— Нет, я покажу вам его немедленно.

Саския по-детски оживленно вскочила со стула и взяла врача за руку.

— Рембрандт не простит мне, если я вас туда не сведу, — сказала она, ведя его по коридору, в тени которого он заметил непрозрачный изгиб мраморного ведерка для охлаждения вина и блеск большого зеркала. — Зал предназначен для гостей, а вы у нас — самый дорогой гость. Рембрандт всегда повторяет, что вы первым обратили на него внимание и что без вас он никогда бы не выдвинулся.

На пороге Тюльп остановился и взглянул через плечо Саскии. Он готов был увидеть роскошь, но не такую же! Зал был огромен, и на мгновение врачу показалось, что помещение еще не обставлено до конца: драгоценные вещи — резной стол, десять испанских стульев, обитых зеленым бархатом, статуи богов и императоров, изумительное собрание работ Браувера, Рейсдаля, Ластмана и Сегерса — напоминали собой маленькие островки в безбрежном пустынном море.

— Как много прекрасного собрали вы с мужем! — восхитился он.

— Правда? — подхватила Саския, притянув Тюльпа за руку поближе к себе и благодарно глядя на него. — Я так рада это слышать. Нам с Рембрандтом, когда мы расставили все это здесь, показалось сперва, что вещи как бы немножко потерялись. Не присядете ли? Стулья, как известно, существуют, чтобы на них сидели, но здесь этого до сих пор еще никто не делал.

— Разве вы не отпраздновали новоселье?

— Новоселье? Здесь? О нет. — Саския взяла руку Тюльпа и легонько потерлась о нее щекой. — Вы же понимаете: мы не могли устроить новоселья и не пригласить вас. Нет, мы ничего не устраивали — мы ждем, до сих пор ждем.

— И чего же вы ждете? — спросил врач, осторожно опускаясь на новый зеленый бархат. Дай бог, чтобы они ждали не ребенка — еще одного обреченного ребенка!

— Как чего? Окончания картины, военной картины. Первый же вечер, который мы устроим тут, будет дан в ее честь. Это будут все равно что крестины — мы созовем всех друзей и заказчиков. Тяжелая работа кончится и останется только есть, пить да веселиться. С Рембрандтом об этом сейчас лучше не заговаривать: каждую свободную минуту он проводит на складе — работает там над картиной и, даже приходя сюда, так занят своими мыслями, что не слышит и половины того, что ему говорят.

— А вы тем временем, наверно, хлопочете по дому?

— По правде говоря, я делаю не очень много: за что бы я ни взялась, от меня больше вреда, чем пользы. Я, того гляди, испорчу что-нибудь ценное и если я до сих пор ничего не натворила, то лишь благодаря госпоже Пинеро: она всегда успевает остановить меня, прежде чем я сделаю роковую ошибку.

— Может быть, вам следует подыскать более опытных служанок?

— Конечно, следует, но хорошие служанки стоят дорого, а Рембрандт и без того тревожится, что мы слишком много тратим в последнее время. И, право, тревожится с полным основанием: как ни повернись, все оборачивается расходами.

— Например, история с вашим кузеном Хендриком.

— Ну, это еще пустяки. Мне иногда кажется, что картина обойдется мужу дороже, чем он за нее получит. Ему приходится снимать склад: полотно слишком велико и над ним нельзя работать ни в каком другом месте, даже здесь. А пока он занят им, у него почти не остается времени на остальное. А тут еще ученики. Мы думали, что теперь, когда они живут с нами и он повысил плату, занятия с ними станут для него гораздо выгоднее, но доход от них получается до смешного малый. За ними надо убирать наверху, и Рембрандт следит, чтобы их кормили лучше, чем ест он сам, а у нас не хватает даже на оплату счетов. В прошлом месяце, и в позапрошлом, и в этом пришлось опять тронуть мои деньги — он все еще называет их моими…

Тюльп поднял руку — не столько отгоняя муху, с жужжаньем влетевшую в окно, сколько заслоняясь от простодушного взгляда Саскии: он не хотел, чтобы она увидела тревогу, которая, несомненно, отразилась на его лице. Поэтому он искренне обрадовался, когда тишину нарушили далекий скрип ключа в замке и громкий стук.

— Вот и Рембрандт, — объявила Саския, встряхнув кудрями. — Не говорите ему, что я велела Мартье вымыть гипсовую статую, хорошо? Ему не нужно об этом знать.

Хозяин дома вошел с таким мрачным видом, что опасения Саскии показались Тюльпу совершенно неуместными — Рембрандта вряд ли могла сейчас интересовать гипсовая статуя.

— Я догадался, кто пришел. Я увидел в приемной шляпу и сообразил, что это вы, — сказал художник, подходя к врачу и пожимая ему руку.

— Боюсь, что я не ко времени.

— Вздор! Вы же знаете: я всегда рад видеть вас, даже теперь, когда не скажу того же никому другому.

— Что? Дело плохо? — спросила Саския.

— Плохо? Никуда не годится. Все погибло. — Рембрандт швырнул на стол взмокший от пота камзол с серебряными пуговицами и повернулся к врачу. — Пропала, начисто пропала тысяча флоринов. О процентах я уж не говорю.

— Я знаю. Саския рассказала мне. Значит, ничего спасти не удалось?

— Я мог бы спасти двести флоринов, но для этого надо быть последней собакой. Я взял их и на обратном пути отдал Хендрику — это все, что есть у бедняги. Нельзя же оставить друга без гроша, верно? В конце концов, ему тоже надо кормиться и платить за жилье.

Доктор только поджал губы и покачал головой.

— Черт побери! — выругался Рембрандт, безуспешно пытаясь прихлопнуть летавшую вокруг муху. — Я сейчас не в том положении, чтобы мириться с такой крупной потерей. Куда уходят деньги — не имею представления, но они беспрерывно уходят. Дело не в доме — я твердо знаю, мы могли себе позволить его, но я должен перестать покупать картины и древности. Больше никаких таких штук для меня, никакого жемчуга и мехов для тебя, любовь моя, — во всяком случае, до окончания картины.

Художник наклонил голову и прижался губами к пышным кудрям жены.

— А мне ничего и не нужно. У меня всего хватает, — рассмеялась Саския.

— Отныне мы будем жить как монахи, довольствуясь рыбой, сыром и пивом.

— Для тебя это не слишком большое лишение — ты ничего другого не ешь. Если ты будешь кормить так же учеников, мы, пожалуй, в самом деле что-нибудь сэкономим.

— Нет, они молоды и растут, им нужны мясо и зелень. У ван Сваненбюрха и Ластмана — упокой, господи, души их! — нас всегда хорошо кормили. Будем экономить на чем-нибудь другом. Но довольно об этом — доктора вряд ли интересуют такие разговоры.

Светлые глаза художника, в которых внезапно заблестели раскаянье и нежность, взглянули в лицо гостю.

— Дом у вас великолепный.

— Ах да! Я и забыл, что вы здесь впервые. Саския уже показала вам его?

— Нет, милый. Мы заговорились, и, кроме того, я немножко устала.

— Ну и не надо. Нечего носиться взад и вперед по лестницам в такую жару. — Рембрандт наклонился и снова поцеловал жену в темя. — Ну, разве у нее не цветущий вид, особенно, если вспомнить, через что она прошла? Разве она когда-нибудь выглядела лучше?