Репетиции

Никон прожил в Новом Иерусалиме восемь лет, и как записал Сертан уже после того, как патриарх был увезен в Москву и никто не знал, вернется он обратно или нет, Сертан думал, что нет, и, значит, писал, как бы подводя итог этим восьми годам: «Бог дал Патриарху увидеть плоды своих трудов. Он успел довести до сводов и вчерне окончить почти весь храм и освятил в нем три церкви: Голгофскую (верхнюю), во имя Успения Богоматери, построенную в северном крыле храма, на месте, где в Иерусалимском храме находится темная палатка, которую называют темницей, а под Голгофской — церковь во имя Св. Иоанна Предтечи Господня, «иже за истину пострадав радуяся», где и хочет быть похороненным». И все.

О постановке же Сертан ни в этой записи, ни в последующих не упоминает фактически ни разу. Составлены они так, словно в Новом Иерусалиме ничего, кроме строительства монастыря, нет и никогда не было, во всяком случае он, Сертан, ни о чем не слышал. Никто, кроме Сертана, прочесть в России его дневник не мог, бояться ему было некого, и я, когда мы с Мишей переводили эту часть, предположил, что после того, как Никон был увезен в Москву, Сертан, впервые за годы жизни в монастыре выйдя из-под его влияния, его контроля, быстро освобождается от этого длинного, растянувшегося на шесть лет наваждения, сумасшествия, бреда и снова начинает смотреть на все так, как в первые месяцы своей жизни в Новом Иерусалиме. Он первый выбывает из игры и первый перестает ждать Христа. Но Миша со мной не согласился: он считал, что необычная для Сертана чрезвычайная подробность, с которой он описывает день отъезда Никона из Нового Иерусалима, показывает, что он, наоборот, считал этот день и вообще все, что касалось Никона, — во всяком случае вначале считал — чуть ли не важнейшим в противостоянии Христа и антихриста. Он снова думал на Никона и думал, что теперь, кажется, впервые роли по-настоящему определились, впервые раздел стал ясен и прошел он там и разделил тех, кого — единственных — разделить не мог. В этом и была обреченность последних времен и весь ужас их, и окончательность, и истинность того, что делалось. Получалось, что схватка уже началась и шла она не где-то далеко, а в самой новой Святой земле, в самой сердцевине ее, и не из небытия и неизвестности вышли Христос и антихрист, а один явился в образе патриарха Святой земли, а другой — ее царя. И как должно было быть — все спуталось, и за кем идти, не знал никто.

«В тот день, в тот час, когда за Никоном приехали, — говорил Миша, — я думаю, что Сертан, хотя и ненадолго, но поверил, что и вправду Христос воплотился в Никоне и что уже скоро. Вот-вот начнется».

Собор, который должен быть судить Никона, собрался еще в феврале 1666 года, но дело не двигалось, пока в Москву не приехали два восточных патриарха — Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий. 29 ноября в Новый Иерусалим в сопровождении отряда стрельцов прибыл архиепископ Псковский Арсений с несколькими архимандритами и игуменами и предъявил патриарху требование немедленно явиться на Собор. Никон начал препираться с посланными, и его мелочность вдруг смутила Сертана, и он снова усомнился, что Никон — Христос.

Явившимся за ним Никон говорил: «Откуда святейшие патриархи и Собор взяли такое бесчиние, что присылают за мной архимандритов и игуменов, когда по правилам следует послать двух или трех архиереев?»

Арсений отвечал ему: «Мы к тебе не по правилам пришли, а по Государеву указу. Отвечай нам: идешь или не идешь».

Никон: «Я с вами говорить не хочу. Буду говорить с архиереями. Александрийский и Антиохийский патриархи сами не имеют древних престолов и считаются беглецами. Я же поставление святительское имею от Константинопольского. Если эти патриархи прибыли по согласию с Константинопольским и Иерусалимским, то я поеду». В конце концов он все же сказал: «На Соборе я буду, управлюсь немного — и поеду».

Посланные, оставив патриарха, немедля отправили в Москву гонца, извещая, что Никон на Собор намерен идти, но еще не идет, и ушли на гостиный двор. Никон же отстоял в церкви вечерню, а потом велел архимандриту Герасиму и всем иеромонахам и иеродиаконам быть готовыми помогать ему утром при совершении божественной литургии. Перед уходом в свою келью он попросил, чтобы при нем прочли три канона: Иисусу Сладчайшему с акафистом Божьей Матери и ангелу-хранителю.

Как кажется, в ту ночь Никон так и не ложился. В частности, почти два часа он проговорил с Сертаном, которого велел привести к себе, но подробности этого их последнего свидания неизвестны. В дневнике нет ничего, кроме одной короткой фразы: «Он велел мне продолжать, как было при нем». Когда Сертан ушел, Никон приказал звонить к заутрене.

После службы он призвал своего духовного отца иеромонаха Леонида, исповедовался ему, затем освятил елей и помазал им себя, весь причт и всю братию. Потом снова возвратился в келью и попросил Леонида прочесть Часы и Правила ко Святому Причащению.

В это время архиепископ и архимандриты прислали к патриарху сказать, что они желают быть у него по государеву делу. Никон принять их отказался, велел передать: «Аз ныне готовлюсь к Небесному Царю», и сразу же приказал звонить к литургии. Придя в церковь Святой Голгофы в сопровождении священосцев и певчих, патриарх облачился по обычаю в полное святительское одеяние и начал совершать литургию. Туда же пришли архиепископ Арсений и Спасский архимандрит Сергий. Войдя, Сергий затеял громкий и неприличный спор о греческом пении. Услышав шум, патриарх подозвал к себе иподиакона Германа и приказал ему сказать архимандриту, чтобы тот немедленно вышел из храма, после чего и те, что были с Сергием, посоветовавшись между собой, покинули церковь и стали на крыльце.

Литургия велась по-гречески «киевским» напевом. Потом патриарх приобщился сам и приобщил всех, кто был в церкви, Святых Христовых тайн и, открыв книгу «Бесед Апостольских», заговорил с братией о терпении и о том, чтобы напасти, скорби и беды принимали они с радостью. Когда он кончил, все плакали.

После проповеди Никон благословил братию и опять пошел в свою келью. Скоро туда к нему пришел архиепископ Арсений. Патриарх спросил Арсения:

«По какому делу ты с утра присылал ко мне и какой Государев указ хотел передать?»

Арсений ответил: «Государь указал тебе, дабы ты шел в Москву на Собор, а если не пойдешь, тогда мы вернемся и возвестим об этом Великому Государю».

На это Никон сказал ему словами Иоанна Златоуста: «Слава Богу о всем; готов есмь и иду», — и приказав запрячь сани, немедленно вышел из кельи.

Братия плача провожала Никона до каменного креста на Елеонской горе. Здесь он остановился, возложил на себя епитрахиль, амофор и приказал иеродиакону возгласить ектению о Благочестивейшем государе и о царствующем доме, за братию святой обители и православных христиан, затем всем преподал мир, благословение и прощение. Кончив, он долго смотрел на обитель, на провожающих его монахов и вместе с ними плакал. Продолжая плакать, он сел в сани и поехал.

В Москве Никон, пока идет Собор, предпринимает последнюю попытку остановить свое уже предопределенное отрешение от патриаршества и то, что должно последовать за ним, — ссылку, заточение или казнь. Он снова, на этот раз почти неотрывно думает о Рувиме, снова думает, не он ли Христос, и вдруг начинает склоняться к тому, что говорят и твердят ему день за днем на Соборе и оба восточных патриарха, и другие архиереи, и что доходит до него и от царя и от бояр, и от многих простых мирян: а что, если действительно никакого конца сейчас быть не должно, и все, что он делал, — наваждение, бред, кощунство? Кощунство пытаться повторить здесь, в России, Святую землю и Святой град Иерусалим, создать это сходство, это подобие и им звать, заманивать на землю Христа, словно сетью, ловить Его скопищем Его же учеников и гонителей, равно ждущих, молящих и жаждущих Его. Еще большее кощунство думать, что ты или кто из людей, рожденных отцом и матерью, греховных с самого начала, греховных давно и непоправимо, и есть Христос. Теперь он почти уверен, что монастырский келарь Феоктист был прав и правильно остерегал и предупреждал его (а он не хотел слышать), что все, что делается с его, Никона, ведома в Новом Иерусалиме, — тайное согласие евреев, чтобы на глазах христиан и при них, и при их помощи опять распять Христа и надругаться над Ним. Или они, евреи, надеются, что придет совсем не Иисус Христос, а их собственный Мессия, тот, кого они ждут во славе, со дня разрушения второго храма? Зная, что погублен, что евреи обманули его, и он, патриарх всея Руси, стал их орудием и приспешником, уверенный в этом и радующийся, что наконец освободился из их сетей и раскаялся, он пишет донос на двух евреев, Петра и Симеона, которых он сам одними из первых крестил, с которыми он много раз обсуждал и план и каждую деталь постановки, евреев, которые были ему близки и преданы как, пожалуй, никто. Теперь все, что они делали и говорили, представляется ему только злонамеренной ложью, предательством, и он, помня слова Феоктиста и кляня себя, что не послушался его раньше, когда еще не погиб, объявляет Слово и Дело Государево и доносит на них: что они отпали от истинной веры, опять вернулись в жидовство и затеяли распять Христа.

Обвинение это тщательно расследуется, и Никон, зная, что оно расследуется, надеется доносом и раскаянием очиститься и вернуть милость Государя, но еще больше он надеется, что они действительно отпали, донос его истинный и келарь прав. Однако то ли евреи оказались хитрее следователей, то ли они не отпадали и были честны в новой вере, но никаких улик против них найдено не было, и Никон, сломанный всем этим, но, главное, тем, что уже не понимает, что будет, кто есть кто и куда идет мир, — оставляет свою роль, выходит из нее, и в дневнике Сертана о нем с тех пор ни одного упоминания больше нет.

Спустя день Никон был лишен патриаршества и решена его ссылка в Ферапонтову обитель, а в Новый Иерусалим отправлен отряд стрельцов, и следующим утром прямо во время репетиции участники постановки, среди них и Сертан, были арестованы. Число взятых вместе с женами и детьми превышало двести десять человек. В Москве после очень короткого дознания, что уже само по себе удивительно, учитывая размах и важность дела, они за еретичество были приговорены к смертной казни, которая позже им всем, как и многим другим в то время, была заменена ссылкой в далекую и с таким трудом осваиваемую Сибирь.