Репетиции

За полгода, что они просидели в тюрьме, они сделались слабыми, как дети, и теперь, пройдя в кандалах десять верст, так устали, что, едва был объявлен привал, повалились на землю и сразу заснули. Лишь на закате их подняли, снова построили и погнали дальше.

Через четыре дня, когда они уже миновали Владимир, втянулись и ровно шли на восток всегдашним путем ссыльных: Нижний Новгород — Казань — Урал — Сибирь, посреди дороги их обогнала и остановила кибитка, из нее выскочил рейтер в новенькой форме, крикнул имя стрелецкого десятника — старшего в отряде, что вел партию, и, когда тот подскакал, передал ему с рук на руки Сертана, тут же переложенного на телегу, груженную вещами этапа. Сертан был совсем плох и сам идти не мог. На телеге и довезли его до Сибири. То, что Сертан снова, как и в Новом Иерусалиме, с ними, было понято ссыльными так, что Господь не забыл их, не бросил, Он ведет их и все идет, как и должно идти.

Еще когда их, после приговора Никону, в Новом Иерусалиме арестовывали стрельцы, кто-то, кажется, один из актеров, сумел опередить двух подьячих, которые должны были обыскать келью Сертана в монастырском гостином дворе, и вынес оттуда его бумаги, планы, записки, в том числе и дневник. Эти бумаги спасший их, неизвестно по чьему совету, предварительно пронумеровав, разрезал на тысячи мельчайших кусочков, перемешал так, что понять написанное стало невозможно, и ночью во время привала в Нахабино — на полпути между Новым Иерусалимом и Москвой — отдал каждому из арестованных его долю.

В остроге, пять месяцев пытаемые, допрашиваемые и обыскиваемые, они сумели до единого сохранить эти клочки, что тоже нельзя понять иначе, как чудо. Потом уже на этапе, на второй или третий день пути ссыльные снова аккуратно соединили и склеили их вместе, и, когда Сертан был привезен к ним, они, заранее счастливые от того, как он обрадуется и удивится, когда увидит, что все уцелело, спрятали бумаги в его вещевой мешок и принялись ждать. Он бы нашел свои рукописи самое позднее вечером, так что ждать им было недолго, но они и впрямь стали, как дети, едва выдержали час и признались ему. Сертан не обманул ожиданий, был и рад, и тронут, и удивлен, даже заплакал. Теперь он получил возможность возобновить дневник и действительно сделал это, правда, его «ссыльные» записи, как правило, коротки и отрывисты.

Раньше, когда Сертан по тем или иным причинам долгое время не вел дневника, впоследствии он очень подробно описывал пропущенное, как бы соединяя части своей жизни, вновь делая ее целой и непрерывной. Так было и в Польше, и в первые месяцы его плена в России, и тогда, когда он оказался в Новом Иерусалиме. Однако на этот раз ничего из времени его заключения в дневник не вошло, словно его вообще не было или было что-то совсем малозначительное, о чем не стоило писать. Лишь потом, когда они уже переправились через Волгу и Москва осталась далеко позади, он бегло и почти всегда некстати упоминает несколько раз, что сидел в тюрьме.

В одном месте Сертан пишет, что обвинялся в том, что он польский лазутчик, и что ни разу ни на одном допросе подьячий, который вел его дело, не назвал Новый Иерусалим, словно Сертан там никогда и не жил. В другой раз Сертан замечает, что ждал смерти, а во время дознания — обычных и даже обязательных при расследовании таких дел, как его, пыток, но их не было, и все это: и то, что не пытали, и то, что не спрашивали про Новый Иерусалим, — непонятно и странно.

Из тюрьмы Сертан вышел доходягой, каждое утро он по часу и больше кашлял, харкал кровью, но позже, если день был теплый и тихий, грудь переставала болеть, его отпускало, и он иногда по нескольку часов чувствовал себя хорошо и покойно. Чтобы легче было дышать, под спину и голову он подкладывал по мешку и так, полусидя, ехал. Телега двигалась медленно, в ногу с партией, вещи, на которых он лежал, смягчали тряску, и он подолгу смотрел то на небо, то на людей, идущих и едущих навстречу этапу, то на тянущуюся по обеим сторонам дороги равнину. Он был рад — об этом говорил ему Никон, — что равнина никогда не кончится, лишь будет меняться, да и то не всерьез, здесь была надежда, что и его жизнь тоже кончится не скоро, а так и будет тянуться тихо и еле-еле, как ехала телега. Он знал, что тяжело болен, знал, что умирает, жить осталось год или меньше, и хорошо ему в это последнее отпущенное на его долю время будет совсем мало, боли с каждым днем усиливаются, поэтому, что его не казнили, а дали дожить жизнь, вовсе не представлялось Сертану таким безусловным подарком, и он думал о том, почему его не казнили, скорее с удивлением, чем с радостью.

Однако, когда он увидел своих, он был рад, он видел, что и они рады, что он нужен им и они любят его, и теперь, после того, как он снова встретился с ними, он чаще и чаще думал, что, как ни странно, не жалеет, что жизнь привела его в Россию, и еще: что все-таки они ученики не только Христа, но и его, Сертана.

Среди бумаг, которые я купил у Кобылина перед самым отъездом Миши в Москву, был и указ с полным списком партии, копия, снятая, по всей видимости, тогда же, при Алексее Михайловиче, и поэтому сохранившая особенности подлинника. Сомневаться в ней нет никаких оснований, и значит, нам известен каждый, кто был занят в постановке Сертана, а потом вместе с ним сослан в Сибирь. Числятся в списке двести восемь душ. Как я уже говорил, судили их за совершенно разные преступления: христиан за капитонство, евреев за уклонение в жидовство, была и третья, совсем не большая группа, в нее входили присланные Никону с Северного Урала волхвы — первые, кто узнал о рождении Христа, входил прокуратор Иудеи Понтий Пилат, входили римские солдаты, казнившие Иисуса, и еще несколько чужеземцев, упоминающихся в Новом Завете. Последние, насколько я знаю, вообще ни в чем не обвинялись и судимы не были, а сосланы они в одной партии с другими участниками постановки именно потому, что кто-то, от кого зависело, как решится их судьба, хотел, чтобы дело, задуманное Никоном, не погибло. Вся эта группа: и волхвы, и Пилат, и солдаты — сколь не велика ее роль в Евангельских событиях, была в них чужой, посторонней и, пожалуй, даже если такое вообще возможно, случайной. И вправду, волхвы — астрологи и звездочеты — узнали о Христе из расположения планет, но пришли не потому, что уверовали в Него, а чтобы как добросовестные ученые проверить правильность своих расчетов; так же и Понтий Пилат: разговаривая с Иисусом Христом, решая Его участь, он смотрит на происходящее в Иерусалиме извне, из Рима, и думает не о Христе, а о том, хорошо или плохо это для империи; и римские солдаты, назначенные распять Христа — царя Иудейского — и следить за порядком вокруг лобного места, — эти после тоскливой жизни в казармах, считают, что им повезло и сегодня они хорошо развлекутся. Ни в ком из них: ни в солдатах, ни в волхвах, ни в Пилате — не было веры и, конечно, они были несравненно дальше и от евреев и от христиан, чем те друг от друга.

Сертан еще в Новом Иерусалиме боялся их неверия, боялся соединять их с другими актерами, потому что они легко разрушали и убивали все, что он строил, — это был взгляд на мир, которого по логике того, что Сертан делал, в мире вообще быть не могло, и что он все-таки был, означало, что Сертан пытается осуществить вообще неосуществимое. Для остальных участников постановки римляне с самого начала были совершенно чужды и непонятны, и Сертан при любой возможности старался подчеркнуть и усилить это, всеми средствами он отгораживал и отдалял одних от других. Именно по этой причине римляне набирались им из людей, неведомо как попавших в монастырь и не имеющих здесь никаких родных, никаких связей и корней; волхвы были ненцами и, кажется, вообще не говорили по-русски, Пилат долго казаковал на Дону, потом попал в плен к туркам, прожил под Казанлыком пятнадцать лет и тоже почти забыл родной язык, римские солдаты по большей части были из польских пленных и из таких же, как Понтий Пилат, казаков, плененных турками или татарами.

Еще четыре года назад, когда Сертан только приступал к постановке, он убедил Никона поселить всех этих римлян (так он их называет и в дневнике, и в других бумагах) отдельно, и специально для них в пяти верстах от монастыря была построена небольшая кирпичная казарма, покидать которую без особого разрешения им запрещалось. Здесь же, в казарме, Сертан и репетировал с ними. Совместных репетиций с евреями и христианами не было ни разу, следовательно, части целого делались полностью врозь и не подгонялись друг к другу. Чтобы они все же могли соединиться и сойтись, когда явится на землю Иисус Христос, без сомнения, понадобились бы сотни повторений, и сцены, в которых были заняты и те и другие, должны были стать для Сертана, пожалуй, самыми сложными.

И указ о ссылке, и список партии, несомненно, намеренно были составлены так, что понять из них, кто какую роль играл в постановке — кто обвинялся в жидовстве, кто в капитонстве, кто был из этих набранных Сертаном римлян, — совершенно невозможно, в нем есть лишь фамилии и имена. Все ссыльные записаны строго по семьям, и, очевидно, предполагалось, что, как они жили раньше, в Новом Иерусалиме — в каждом дворе одна семья, — они поселятся и на новом месте.

В этом списке стерто, забыто и утаено все их прошлое. В нем они ничем не выделены из прочих партий ссыльных, десятками заселяющих тогда Сибирь, и тем самым защищены и сохранены. Ссыльные хорошо понимали, что внешнее равенство с другими и между собой должно спасти их, и старательно берегли его. В частности, ни в каких своих бумагах они не писали, кем были в постановке, и мне понадобилось потратить немало времени на кропотливую сверку самых разных кобылинских документов, чтобы в конце концов определить, кто есть кто.

Вот неполный список партии в моей реконструкции:

Ивашка Балушник (Иосиф, муж Марии) с женой Авдотьицей (Дева Мария);

Кондрашка Скосырев (Иоанн, отец апостолов Симона и Петра) с женой Акулиной (женщина, страдающая кровотечением) — арендатор рыбных ловель на принадлежащем монастырю Тростенском озере, у него сын Ивашка (апостол Петр — Кифа), сын Янко (апостол Андрей), сын Сенька (первосвященник Каиафа), сын Васька (один из фарисеев, спорящих с Христом), сын Михаил (один из лжесвидетелей на Христа), дочери Настасьица (Мария Магдалина), Аринка (расслабленная);

Митрошка Бочкар (Завведей, отец апостолов Иакова-старшего и Иоанна — возлюбленного ученика Христа) — арендатор рыбных ловель на Истринских прудах — с женой Оленькой (Саломея), у него сын Федюшка (апостол Иаков Воанергес), сын Назарка (апостол Иоанн), сын Степанко (слепорожденный, излеченный Христом), дочь Марьица (хананеянка), дочь Устиньица (дочь хананеянки), сын Ивашко (первосвященник Анна), сын Федюшка (Ирод четвертовластник), дочь Дарьица (Иродиада), дочь Анница (дочь Иродиады);

Климко Родионов (Алфей, отец апостолов Иакова-младшего и Иуды Леввея) с женой Оринкой (Мария), у него сын Лаврушка (Иаков-младший), сын Олешка (Иуда Леввей), сын Янко (другой свидетель на Христа), сын Степанко (один из судей Синедриона), сын Ивашка (другой из судей Синедриона), дочь Авдотьица (дочь Иаира);