Репетиции

Как и другие, Каиафа считал Иакова провокатором, и все равно от Иакова у него было непонятное и странное ощущение искренности. Так было и когда Иаков вербовал их в стукачи. Каиафа не сомневался, что он искренне хочет спасти им жизнь. И, когда он заставлял их стучать, Каиафа чувствовал, что Иаков верит, что иначе нельзя. И еще: в том, что говорил Иаков, Каиафу удивило, что нападает он на одного Когана, хотя в постановке человека меньше, чем Коган, и роли меньше, чем у него, просто нет. Отпустив евреев, Каиафа задержал Когана, и, когда они остались вдвоем, сказал:

«Ну, жених, теперь твое слово».

Иаков прервал репетицию как раз на их с Анной сцене: свадьба в самом разгаре, а вина уже нет, и Когану отчаянно стыдно, и он зол на Анну и ее родных, что они пожалели денег, и такая тоска — не праздник, а говно. На Анну, о которой он столько мечтал, за которую много лет работал у ее отца, он смотрит чуть ли не с ненавистью, и вдруг распорядитель пира по слову какого-то гостя набирает из каменных водоносов, что стоят у ворот, полные кувшины, подносит ему, потом гостям, говорит, что это не вода, а вино. Коган не верит ему, но пробует, не веря себе, делает еще глоток, еще один, пьет не отрываясь, уже понимая, что это настоящее, отличное вино и его хоть залейся, ему весело, смешно, хочется хохотать и целовать Анну.

Теперь, пока евреи расходились из КВЧ, он про себя доиграл эту сцену и снова, радуясь и улыбаясь от того, как это было здорово, весело, ответил Каиафе:

«А что, может, кум и прав, мне сразу показалось, что Скосырев мужик умный, придумано хорошо, после этого и на повышение идти можно».

«Ну а тебе он что обещал?» — спросил Каиафа.

«А ничего, чего ему мне обещать, я у него ничего не просил».

«Ты у него был?» — спросил Каиафа.

«Да, — сказал Коган, — он меня дважды вызывал, говорил, что с нами, военными, наверняка ошибка вышла, что он нам сочувствует, а мне особенно, я и он — одного поля ягоды, это потому, что я не просто военный, а контрразведкой занимался. Кончил, что работу подберет полегче, вот и приставил к взрывникам».

«Значит, ты знал, что нас подставляешь».

«Может, и знал. Только, если Скосырев восстания хочет и чтобы у нас в руках оружие было, мы еще посмотрим, кто — кого; треть уйдет, не меньше».

«Ну, а дальше что, — сказал Каиафа, — куда вы уйдете?»

«Далеко уйдем, мы много чего умеем. А убьют, так хоть умрем как люди».

«Ну что ж, — согласился Каиафа, — может, и вправду уйдете».

2 июля Коган ничего ни отменять, ни изменять не стал. Из слов Иакова он понял, что точный день побега ни ему, ни Петру неизвестен, а это его устраивало. У Когана, как и у всякого разведчика, было хорошее чутье, и, заметь он в лагере что-то не то, он знал, что успеет дать отбой. Но все было как всегда, конвой был тот же, вел себя так же, и Коган решил рискнуть.

Днем, как и было намечено, он вынес из шахты гранаты, отнес их в балок и аккуратно, по одной, разложил на полочке. Потом он маялся пять часов, не мог дождаться конца работы, представляя себе, что гранаты кто-то случайно обнаружил: сунул в щель руку и нашел, теперь в лотке пусто, или вместо гранат Петром подложены куклы, или вынуты взрыватели, или, когда «мужики» будут забирать гранаты, конвой засечет их. Но боялся он зря, все сошло неправдоподобно гладко, без единой зацепки. В первую очередь благодаря их клоуну, который был в таком ударе, что операцию без риска можно было бы проделать еще десяток раз. Клоун и дальше развлекал конвой и зэков, и они быстро и весело меньше чем в полчаса подошли к ручью. Здесь, однако, произошло то, что не было предусмотрено ни Коганом, ни Петром.

Коган был уверен, что к этому времени женская бригада уже давно прошла и мостки будут пусты. Он не знал, что по приказу Петра конвой, приняв в обычное время и на обычном месте женщин у вольнонаемных, не повел их в лагерь, а посадил на землю и принялся ждать, когда подойдут бригады из шахты, чтобы пропустить те вперед. Через полчаса к мосткам подошла бригада, в которой был Коган, но их конвой не захотел вести свою бригаду раньше женской. Начальником у них был лейтенант, у «женского» конвоя — старшина. Лейтенант спросил старшину, почему он нарушает порядок, почему опаздывает и до сих пор не перешел ручей, тот что-то стал объяснять, ссылаясь на Скосырева, но лейтенант сказал ему, что такой бред Скосырев приказать не мог, и чтобы он, как и положено, шел вперед. Старшина, однако, продолжал упираться. Весь этот разговор велся при бригадах, и лейтенант, злой, что младший по званию на глазах и рядовых и зэков отказывается ему подчиниться, выхватил пистолет и скомандовал женской бригаде встать. Та сразу послушалась, женщины не понимали, зачем вот уже почти час их здесь держат, они поднялись, пошли, и конвой, по привычке окружая бригаду, медленно, с явной неохотой стал переводить ее через ручей.

Склоку охранников, из-за которой им придется так долго ждать своей очереди, и то, что женская бригада фактически загородит дорогу и бежать теперь некуда, ни Коган, ни кто другой, конечно, предвидеть не мог, и пока женщины не спеша шли по мосткам, у кого-то из его людей не выдержали нервы, он случайно дернул за чеку, и граната разорвалась. Это был сигнал: другие из назначенных Коганом тоже кинули свои гранаты, конвойные — их и стоящей вплотную за ними второй бригады — были убиты на месте, а Коган и его сосед ножами прикончили двух охранников, шедших позади женщин. Те даже не успели повернуться. Конвой они сняли очень успешно, потеряли лишь одного человека, да и он был убит своей же гранатой, но толку пока было немного. Дорога на гать все равно была закрыта. Трое охранников, которые находились впереди женской бригады, с того берега ручья открыли огонь и уложили зэков на землю.

Две мужские и большая часть женской бригады сначала вжались в траву и лежали ничком точно там же, где шли, но затем, увидев, что пули летят намного выше (местность на их стороне была очень неровная, противоположный берег ручья ниже) и они в безопасности, — осмелели и стали переползать с места на место.

Зэки находили друг друга на редкость быстро, прошло несколько минут этого странного роения, а они уже поделились, как хотели. Когана веером окружили его люди, мшанниковские евреи — Каиафу; Анну, которая лежала в самом опасном месте, в двух шагах от мостков, полуприкрыв телом сына, — он был с ней на прополке, и они как раз прощались, когда началась стрельба, — разыскал и подполз к ней Илья, сошлись и блатные, и «мужики», и сектанты, и коммунисты.

Довольные, что сами выбрали, с кем им быть, люди долго лежали не двигаясь, а затем Коган, о чем-то коротко переговорив со своими, оставил их и, раздвигая зэков, пополз к Каиафе. Сперва никто ему не препятствовал. Но потом евреи вдруг поняли, что вчера кум говорил им именно о Когане, и решили помешать ему: они ругали Когана, хватали за ватник, плакали, кто-то из женщин расцарапал ему лицо, но он был сильнее их и, растолкав, лег рядом с Каиафой.

«Опять, жених, за чудом?» — сказал Каиафа.

«Ну, почему за чудом, — засмеялся Коган, в руках у него был автомат, и ему было весело, как тогда с вином.

— Мы еще и то, что есть, не выпили».

«Выпили, — сказал Каиафа — через полчаса здесь целый взвод будет».

«Если кум вчера правду говорил, — сказал Коган, — никого здесь не будет. Скосырев нам этих как кость кинул, он нас в другом месте ждет. Вот что, — сказал Коган, — у меня людей мало, а твои без дела лежат, вот спички, пускай хоть сено подожгут, оно сухое — займется сразу, мне дым нужен. Когда разгорится, — сказал Коган, — мы вперед пойдем, а вы уж за нами».

«Нет, — сказал Каиафа, — мы не пойдем».

«Ну, как знаешь, — повторил Коган, — но сено все же пусть подожгут».

По обе стороны дороги луг вокруг них был усеян копенками сена, еще больше его было разметано для просушки, раскидали его неделю назад, да так и оставили — лето в этом году было жаркое, за июнь не выпало ни одного дождя — сено уже давно пора было стоговать, но заниматься им было некому, до сих пор пол-луга даже не скосили, трава там перестаивала и портилась. С первой же спички стожки вспыхивали, как порох, огонь от них почти сразу перекидывался на стерню и расходился в разные стороны. Найдя кучки сена, он вскидывался, трещал, как дрова, потом опять прижимался к земле и шел дальше. Там, где трава была на корню, огонь сначала пробегал по ней тонкой и быстрой лентой, скоро тух, но лент этих становилось больше и больше, они соединялись, переплетались друг с другом, и наконец, подгоняемый ветром, огонь охватил весь луг.