Репетиции

Что он и Рут сидят в одном лагере, мать Ильи узнала раньше, чем он. Она написала ему об этом очень спокойно, предположительно, сначала вообще не собиралась писать, потому что никто не мог ей точно сказать, есть ли хоть какое-то общение между женскими и мужскими зонами, сама она думала, что скорее всего никакого нет, и Рут с Ильей будет только тяжелее, что они, настоящим чудом оказавшись рядом, на деле даже дальше друг от друга, чем были. И еще: Рут была очень красива, ее жизнь в лагере могла сложиться по-разному, ни в чем, что бы ни было, ее не виня, мать Ильи еще больше, чем первого, боялась их встречи. Когда Илья получил это ее письмо, про Рут он уже знал.

Илья перед университетом ровно год проработал крепильщиком на одной из горловских шахт, они тогда все были настроены до крайности романтично, боготворили рабочий класс, стеснялись своего интеллигентского происхождения, и, естественно, в общих чертах разбирался в горном деле, потом, уже студентом, несколько лет подряд занимаясь раскопками, он неплохо выучился чертить и в итоге на их ОЛПе оказался чуть ли не главным специалистом. Это — после короткого следствия — было второй его большой удачей.

В лагере он сделал быструю и по-настоящему головокружительную карьеру, особенно если учесть, что по правилам его статья и шифр могли использоваться лишь на общих работах. Весной он стал десятником, позже бригадиром и до осени фактически руководил у них добычей угля. Здесь не последнюю роль сыграло и то, что еще с зимы у Ильи были довольно близкие отношения с ОЛПовским начальством, которому он за лишнюю норму овса изо дня в день рассказывал подвиги прекрасной Фатимы. Этот выдаваемый овсом гонорар спас ему жизнь, по природе он был плотным и грузным, а такие люди умирали в лагерях первыми.

Дважды или трижды, никому не говоря, кто ему Рут, он с оказией пытался выяснить ее судьбу; точно ничего узнать не удалось, но по тому, что до него доходило, в живых ее, кажется, уже не было. Когда Илья по письму, проигранному в карты, понял, что Рут и он сидят в одном лагере, он сделался почти невменяемым, его сводило с ума и то, что она так близко, и то, что он не знает, жива ли она, и то, что боится встретиться с ней, — ему словно передался страх матери. После нескольких месяцев по-лагерному «нормальной» жизни он тогда вдруг попал в самый центр какой-то дурацкой фантасмагории: вокруг все — и зэки из его этапа, и другие, которых перевели сюда из Мшанников, чуть ли не наперебой рассказывали новые и новые приключения Фатимы, популярность их была огромна, уже были десятки разных версий, действие переносилось и в Бразилию, и в Японию, и в недавний нэп, смешивалось с другими историями, и каждый рассказчик считал своим долгом сослаться на Илью, выспросить у него продолжение или хотя бы уточнить какую-нибудь деталь.

Многое он, наверное, преувеличивал; так, ему казалось, что их ОЛП только тем и занят, что читает его письма к Рут, продает их, играет на них, что зэки переписывают их как образец, меняют лишь имена, а затем сотнями и сотнями рассылают собственным возлюбленным, кто — на волю, кто — рядом, в другую зону. И оттуда им тоже приходят его, Ильи, письма. Эти письма были везде, они окружали, преследовали, мерещились ему, они и Рут словно обложили его. Как в большой гулкой комнате, что бы он ни говорил, все сразу же рождало эхо, это эхо множилось и множилось, звало, цеплялось, говорило с ним на разные голоса и никуда от него не уходило, так и оставалось, где он, в той же комнате. Он пытался убежать, но выхода из комнаты ни ему, ни эху не было, и тогда он начинал успокаивать себя, объяснял, что письма и Фатима — просто-напросто галлюцинация, наваждение, но и сам не верил в это, знал, что все наяву. Он видел, что сходит с ума, и думал, что ему уже не выбраться.

И все же в конце концов он научился справляться с этим бредом. Он придумал растворять его в том, что было ему давно знакомо и привычно. Он решил для себя и поверил, что Рут умерла, а ее архив, как бывает сплошь и рядом, разошелся по чужим рукам. Ему немало приходилось заниматься архивами разных востоковедов, в частности, недавно, за год до ареста — архивом своего учителя академика Бартольда, и тоже — не успел Бартольд умереть, а уже множество бумаг пропало, потерялось, оказалось черт знает у кого. История с его письмами к Рут была как бы примером документов с занятной судьбой, примером возможной судьбы архива, странной судьбы, но, значит, бывает и так. А Фатима вообще была бесценна — готовая модель сложнейших процессов народного творчества, всего, что касается фольклора, самый механизм того, и как творит народ, и как распространяются предания, как они смешиваются друг с другом, как рождаются и почкуются новые, как соединяются в них разные голоса и разные пласты культуры и времени.

Осенью тридцать третьего года во Мшанниках на центральном лагпункте была заложена первая глубокая шахта, такая же, что и на их ОЛПе. Угля требовалось больше и больше, а старые мелкие выработки быстро истощались. Работа на новой шахте шла туго. Опыта такого строительства ни у кого не было, и во Мшанниках дважды подряд случились сильные обвалы, при этом несколько зэков были засыпаны и погибли. Дело застопорилось, лагерное начальство боялось обвинений во вредительстве, но с немалым трудом все удалось замять. Инженерная репутация Ильи к тому времени была уже очень высока, и в декабре, когда обошли плывун и проходка шахтного ствола возобновилась, его забрали во Мшанники. Там он на второй или третий день разыскал Анну и от нее узнал, как и когда умерла Рут. С помощью римлян Анне на лагерном кладбище удалось похоронить Рут в отдельной могиле, среди других найти ее было легко: в головах у Рут жена Понтия Пилата посадила маленькую аккуратную елочку, к которой была прибита сделанная из жестяной банки табличка с именем Рут и годами ее жизни. Лагерь в ту зиму лихорадило, недавние аварии на шахте срывали план добычи угля, и заключенных, пытаясь наверстать время, заставляли работать по полторы смены. Кроме того, по очереди через день загоняли под землю и лагерную обслугу. В шахте в одном из уже выработанных забоев в ночную смену Анна и сошлась с Ильей.

Анна любила Илью, обожала его и была счастлива. Она старалась говорить с ним так, как строилась речь в их постановке, и называла его или «Муж мой» или «Возлюбленный мой, Единственный мой». Она была уверена, что он, как и Рут, из авелитов, и удивлялась, что Илья скрывает это от нее. Старый жених Анны был среди тех, кого засыпало в шахте, и она хотела и делала все, чтобы Илью привлекли к участию в репетициях, дали в постановке роль ее жениха. Тогда из-за аврала репетиции шли очень редко, сцен, в которых было занято помногу исполнителей, не играли вовсе, но весной, когда новую шахту удалось ввести в строй и горячка кончилась, они опять начались с правильной регулярностью. На нескольких репетициях Илья действительно играл ее партнера, но затем отказался.

Иногда Анна видела, что ему плохо с ней, она понимала, что это из-за Рут, и говорила, и уговаривала его, что Рут сама хотела, чтобы она, а не другая была с ним, говорила, что Господь сделал все, как хотела Рут, сотворил чудо, и вот он здесь. Ведь это и вправду чудо, повторяла она: их лагерь не единственный в стране, по слухам, их много, а он попал не куда-нибудь, а сюда, к ней. В Анне была странная вера в чудо, и слушая ее, он всегда думал, что понимает, почему именно у Анны на свадьбе Христос превратил воду в вино: в ней было столько веры, что обмануть ее было нельзя, и еще: она так радовалась чуду, что творить их для нее было, наверное, удивительно приятно. Сколько в стране лагерей, он знал лучше Анны и видел, что она права: то, что он попал во Мшанники, — действительно чудо, и все же он не мог отделаться от мысли, что Господь привел его в этот лагерь к Рут, а не к Анне. Рут была рядом, рядом были письма, которые он ей писал, и рассказы о Фатиме, которые присылал, и ее могила — он не мог и не хотел от этого отказываться. Анна же вела себя так, как будто все было хорошо и правильно, было так, как и должно, и он с ней не может не быть счастлив.

У Анны получалось, что и арест отца Рут, и арест самой Рут, и его арест были придуманы Господом, чтобы привести Илью сюда, во Мшанники, чтобы она была влюблена в него, счастлива с ним, благодарила за него Бога. И Илья, как и другие авелиты, должен был благодарить Бога за то, что Он привел его во Мшанники и еще отдельно должен был благодарить Его за нее, Анну. У нее все на удивление ладно сходилось и связывалось, и Илью как ученого поражала эта четко прочерченная линия его с Анной судьбы, то, что каждой мелочи в его жизни она сразу находила объяснение и цель.

Его сначала приводило в восторг, что она — простая деревенская девочка, а сумела подобное выстроить, но потом он стал бояться ее конструкций, ему было страшно, что она права. Когда она вновь принималась растолковывать ему, что он авелит и это Господь привел его в лагерь и отдал ей, и так и должно быть — она всегда объясняла это очень старательно, ласково, но твердо и чуть растягивая слова, будто учительница в младших классах, — он ненавидел ее и готов был избить.

В самом конце тридцать четвертого года Анна родила от Ильи сына, которого в память об отце Рут назвали Исайей. Анна много ставила на ребенка, хотела именно мальчика и считала, что для Ильи он узаконит ее преемственность Рут, но этого не случилось. Хотя их отношения продолжались, Анна видела, что он все больше тяготится ею.