Репетиции

То ли незадолго перед родами, то ли сразу после них Анну перевели в специальный барак для недавних рожениц, в лагере и охрана и зэки называли его «мамочкиным приютом». Разговаривая с ребенком, Анна жаловалась и винила Рут, что та, как будто она живая, не отдает ей Илью, спрашивала ее — почему. В приюте Анна прожила до конца тридцать пятого года, а затем вернулась обратно. Детей в лагере держать не полагалось, и по правилам, когда ребенку исполнялся год, его забирали из зоны и помещали в небольшой специнтернат, или детский дом: две соединенные вместе пятистенки. Там ребенок и должен был жить, пока у матери не кончится срок. Находился приют в километре от лагеря, на полпути во мшанниковский поселок вольнонаемных. Работали в нем в основном расконвоированные.

Вторую половину тридцать четвертого года Анна из-за беременности в репетициях не участвовала, но родив и немного оправившись, снова возвратилась в театр. Роль у нее была прежняя, но играла она намного хуже, чем раньше. Она чувствовала, что играет плохо, но считала, что дело в партнерах, и часто, иногда дважды в год меняла их, благо авелитов в лагере было немало. Последним ее «женихом» был Миша Коган, который на воле командовал диверсионно-разведывательным отрядом при штабе Дальневосточного военного округа. Коган был влюблен в Анну и к своей роли относился очень серьезно, но данные у него были плохие, и на сцене он выглядел дурацки. Много раз она хотела от него отказаться, но у Когана было тяжелое следствие и, без тех льгот, что полагались актерам, он бы долго не протянул. Анна знала, что он влюблен в нее и жалела его.

Что Анна сдала, в глаза почти не бросалось, другие евреи тоже играли слабо и как-то механически, они устали, и когда репетиции в тридцать седьмом году снова сделались редки, — их собирали даже не каждый месяц — были рады этому. Начальник лагеря апостол Петр с конца тридцать седьмого года театром уже не занимался, постановка была передана из ведения культурно-воспитательного отдела — КВО, который находился под его началом, в культурно-воспитательную часть — КВЧ, подчиненную оперативно-чекистскому управлению. По традиции эту должность занимал второй по значению и авторитету апостол — Иаков, брат Христа. Если евреи еще время от времени продолжали разыгрывать и повторять сцены «Христа-контрреволюционера», то охрана (христиане) после смены театральной власти в совместной постановке не участвовала ни разу. Вслед за апостолами, которые в начале тридцать девятого года все, кроме Иакова, должны были по возрасту оставить свои роли, они больше не верили, что их репетиции нужны, что Христос и в самом деле придет к ним. Чем ближе подходило время их ухода, тем лучше они понимали, что Сертан был неправ: пока евреи живы, ничего не кончится.

Иаков был младше других апостолов на двадцать лет; простой охранник, он стал в тридцать седьмом году лагерным кумом не в срок и случайно. Его отец, тоже апостол Иаков, был великий умелец мастерить хитрые самострелы, которые он обычно, наигравшись и продемонстрировав охране и зэкам, продавал или обменивал якутам на шкурки. Один такой самострел, рассчитанный, кажется, на медведя, однажды и убил его: на испытаниях пуля попала прямо в живот и разворотила ему все внутренности.

Молодому Иакову, едва они после похорон пришли в дом и, сев за стол, помянули отца, Петр говорил:

«Мы тебя приняли как настоящего брата Христа, и ты должен нас держаться, а не своих одногодков. Нас уже никто не сменит, мы последние, — говорил он Иакову, — это ясно как дважды два, и хватит, наконец, цепляться за Сертана, он не мамка».

У них во Мшанниках недавно был инструктор из обкома партии, и Петр, встав, как тост повторил его слова:

«Пора кончать быть догматиками, если бы Ленин все делал по Марксу, — у нас бы до сих пор Октябрьской революции не было. Лагеря, — продолжал Петр, — только разворачиваются, мы еще только в самом начале, пройдет три-четыре года — в них будет полстраны, и не такие лагеря, как наш Мшанниковский, и даже не такие, как на Колыме: в каждом режим будет хуже, чем сейчас в БУРе. Но на лагерях свет клином не сошелся; пока мы их строим, и война подоспеет, и много еще чего — в общем, мало никому не покажется. Теперь о евреях, — сказал Петр. — Говорю при всех: я против мшанниковских ничего не имею, но убить их необходимо, думаю, в этом никто не сомневается. Заветом они Господа связали по рукам и ногам, а Ему через свое слово переступить нелегко. Черед за нами, мы можем и должны Ему помочь, Он для этого все сделал: и власть нам дал, и оружие, а главное, их в одном месте собрал. Ликвидировать евреев как класс — вот она, роль наша».

Налили в другой раз. Петр поднялся, и опять у него получился как бы тост:

«Следующее, — сказал он, — репетиции. Они дальше не подо мной, а под молодым Иаковом будут, при КВЧ. То, что они не нужны, понятно любому, и так уже половину ролей играют авелиты, а это предатели, их не одни мы, христиане, — сами евреи ненавидят, и еще больше нашего ненавидят. И правильно, что ненавидят. Мшанниковских, которые здесь поколение за поколением вместе с нами Христа ждали, почти не осталось, а эти предали своих, бежали — теперь чужие места занимают, того и гляди, Христос к авелитам придет. Все же надеюсь, что такого не будет, Господь знает: совсем без справедливости нельзя. Почему тогда мы репетиции пока оставляем, не кончим их разом? А чтобы евреев не тревожить, пусть думают, что жизнь идет по-старому, как обычно. Вспугнем их, и снова они жизнь у Бога отмолят. Значит, репетиции продолжаем, но поблажек хватит, дальше чтобы евреи были на общих работах. И больных, и старых, и доходяг — с придурков снять», — закончил он.

Петр отдавал себе отчет, что Иаков молод и по молодости смотрит на Сертана и на репетиции точно так же, как сам Петр в первые годы своего апостольства. И для него Сертан когда-то был всем, он и помыслить не мог, что Учитель придет к ним иначе, чем «по нему». Так было всегда, и проходило немало лет, прежде чем апостолы, день за днем повторяющие слова, которыми они встретят мессию, понимали, что Христу надо от них другого, репетиции — зряшний труд, никому они не нужны: Христос не придет к ним, сколько бы они их ни повторяли. Тогда они начинали искать собственный путь, но каждый раз делали это поздно, и даже если выходили на него, кончить, пройти его до конца уже не успевали. А на смену им шли их дети, шли с той же верой в Сертана.

И все-таки Петр был уверен, что не через много лет, а очень скоро ему удастся перетянуть Иакова на свою сторону. Он знал Иакова с детства и, дружа с его отцом, старым Иаковом, привык, что этот мальчик и ему как сын; Иаков и вправду очень любил дядю Петю, ходил за ним, будто на поводке, и в бараки, и на развод, и в контору. Жена старого Иакова умерла за год до коллективизации, ребенком заниматься было некому, и сын Иакова еще с тех пор по полгода, иногда и больше жил в доме у Скосырева и ел, и спал с его детьми.

Мальчиком младший Иаков был до крайности честен и наивен, и теперь Петр был даже рад, что он с ним, а не с его отцом станет ближайшим и любимым учеником Христа. Петра давно бесила идиотская страсть Иакова-старшего к самострелам, его мелочная, с криками и бранью на весь лагерь, торговля с якутами, после которой он напивался в стельку; и смерть Иакова была глупой. Иаков был другом его детства, они вместе выросли, и все равно Петр не хотел, чтобы Христос избрал Иакова. А сына Иакова он любил и завидовал, что у дурака родятся такие дети. Своих сыновей Петр презирал: шуты и скоморохи, они еще со школы тоже пьянствовали, нередко в компании со старым Иаковом. В том, что они пили, виноват был сам Петр: они стали взрослеть, когда он уже не сомневался, что жизнь кончится на нем и на его поколении, жалел, что завел их, считал людьми никчемными и никому не нужными — они и выросли ничтожествами.

Долго Петр не понимал, что, сделавшись апостолом, Иаков сразу и во всем изменился, это было с каждым из них, как и тогда, в первый раз: Христос позвал — они бросили дома, жен, родных, бросили лодки, сети, сбор податей, и пошли за Ним. Еще Сертан видел и поражался тому, что слово Христа делало с крестьянами, набранными им в постановку. Думаю, что для Петра и невозможно было поверить, что его влияние на Иакова кончилось и теперь влиять на него может один Христос. Шаги Иакова против себя он принял как обыкновенную юношескую фронду, желание утвердить равенство, и отнесся к этому совершенно спокойно. Петр и потом год и больше не препятствовал Иакову, уверенный, что вот-вот он образумится.

Первые шесть месяцев апостольства Иаков много думал над тем, что говорил Петр на поминках отца. Он, конечно, понимал, что Петр не прав, даже из его цифр — три-четыре года, пока лагеря развернутся, затем война, — выходило, что поколение Петра не последнее, последними будут они, поколение Иакова. Коробило Иакова и покровительственное отношение Петра к Господу: Господь у него был, словно малый ребенок, или немощный, ни на что сам не способный старик. Иаков верил в другого Бога. В нем не было сомнений, что Христос придет на землю и спасет людей так, как учил Сертан, здесь Петр не ошибался, и все же одна вещь Иакова смущала и сбивала с толку: как и другие, он ненавидел авелитов, не мог примириться с тем, что путь хотя бы единственного из них правилен, а получалось так.