Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре
Шрифт:
Напротив того, перспектива Literaturdidaktik — это, в идеале, изучать скорее условия возможной инскрипции произведения в мир (или текст) читателя. Итак, «литература для читателя» [49] — а не наоборот, «читатели для литературы». Здесь также беглый обзор фактов подтверждает нашу исходную гипотезу: немецкая литературная дидактика, опирается ли она на антропологию, психологию или лингвистику [50] , изначально исходит из чтения, а уже потом возводит в принцип и метод контекстуализацию некоторого поля интересов, ожиданий или ценностей, свойственного конкретному читателю. Таким образом, литературное произведение образует место назначения (Zieltext) интерпретации. Интерпретация помогает читателю не столько удостоверить умение или мировидение писателя, сколько постичь некую истину о мире и самом себе — через посредство собственной вовлеченности в текст, отождествления или дистанцирования по отношению к нему, наконец, его симуляции. На вопрос «зачем литература?» здесь отвечают ценностями, оправдывающими чтение: для критического мышления, освобождения, развития, самоосуществления (Selbstverwicklichung) [51] . Говоря конкретнее, вот некоторые из основных целей, утверждаемых в Literaturdidaktik: открытие литературного произведения как «конструирование реальности» (Entwurf von Realit"at), способное дать возможность для собственной точки зрения; познание великих текстов литературы; наконец, научение эстетической восприимчивости к языковым объектам [52] . Итак, во всем точка зрения читателя, стремящегося подходить к литературному факту снизу, через ожидание, которым он поглощен и в котором он обретает смысл своего существования.
49
См.: Weinrich Harald.Lliteratur f"ur Leser. M"unchen: Deutschen Tachenbuch Verlag, 1986. P. 31.
50
См. в особенности: Wittenberg Heiner.Zur Psychologie des Literaturunterrichts. Frankfurt am Main: Diesterweg, 1987. P. 171, а также: Dehn Wilhelm. "Asthetische Erfahrung und literarisches Lernen P. 39–108.
51
См.: Breuer Rolf, Schowerling Rainer.Das Studium der Anglistik. Technik und lnhalte. M"unchen: C. H. Beck Verlag, 1974. P. 132 sq.
52
Schwenke O.(Hrsg.). Literatur in Studium und Schule. Loccum, 1970. P. 15, cit'e dans: Breuer Rolf.Das Studium der Anglistik. P. 132 sq.
Конечно, подобные воззрения уже устарели, равно как и вдохновляющая их идеология — критическая теория, господствовавшая в 70-е годы; а точнее, модель или идеал диалогической и рефлексивной компетенции [53] . Эволюция последних лет несет с собой больше интереса к фактуре, а значит, и к собственно литературной специфике текста [54] . И все же в целом новая перспектива продолжает отдавать предпочтение герменевтическому кругу интерпретации — от читателя к читателю через текст. Со всеми опасностями, присущими такой позиции: тенденцией превращать литературный текст в дискурс, сводить его к одному лишь его значению, — словом, инструментализировать его. В противоположность таким стремлениям, во французской дидактике можно прочитать следующее исповедание веры (которое, выказывая происходящую параллельно эволюцию, оставляет далеко позади навыки традиционного объяснения текста): «Литературный текст в языковом классе не должен сводиться к какому-либо „поводу“: а значит, не должно быть никакого „детального объяснения текста“ или „философского истолкования“ на тему того, „что хотел выразить автор“. Текст остается неприкосновенным. Он не должен вскрываться, разрезаться, разрушаться» [55] .
53
Имеется в виду, конечно, Юрген Хабермас: Habermas Jurgen.Tecnhik und Wissenschaft als «Ideologie». Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1968, глава «Erkennisund Interesse». P. 146–168.
54
См.: Gutschow Harald.Die Rehabilitierung der Literarur. Mainusch (Hrsg.): Literatur in Unterricht. P. 132.
55
Boiron Michel.A propos d’Ernesto // Reflet. № 22 (sept. 1987). P. 58.
Ценность — Wertung. Сказанное о собственно литературе относится и к тому, что пытается на нее походить, — к паралитературе, которую немецкий язык обозначает лишь уничижительными терминами «Trivial-», «Massen-», «Konsumliteratur». Здесь опять-таки сами слова ясно передают разрыв между оценочностью и внешней нейтральностью (хотя и во Франции охотно говорят о «вокзальной» или «бульварной» литературе, о «розовой», «черной» или «желтой» сериях). Однако не столь важны оценочное суждение или выражающие его термины — для нас существенна лишь общая перспектива. Паралитература (во французском понимании термина включающая в себя также и окололитературные формы, такие как комикс, реклама, песня, телепередача и т. д.) еще до всякой идеологической рефлексии предполагает определенную структуру сюжета или персонажей, членение пространства, фокализацию, одним словом, определенную формально-текстуальную реальность рассматриваемого объекта [56] . Немецкая же точка зрения — это точка зрения читателя, даже в случаях, когда эстетическое суждение подменяют социологическим анализом, который считается менее пристрастным; это, несомненно, идеологический читатель, отражающий априорное представление, согласно которому с литературой (то есть с «настоящей» литературой) чуть ли не по определению ассоциируются, как бы сами собою подразумеваются моменты прозорливости, ясной мысли или познания. И как бы ни называлось такое воззрение на стереотипно-клишированную литературу в плане ее восприятия или же ее способности или неспособности воссоздавать социальную действительность [57] , оно, по сути, есть не что иное, как «социологизированная» версия извечного Bildungsideal’a.
56
Ср. в этом же плане предостережения Жерара Женетта ( Genette G'erard.Nostalgie dans la culture // Le Monde. 1987. 5 juin) против смешения разнородных понятий, когда в эстетическую оценку незаметно вторгается какой-нибудь этический, а то и религиозный предрассудок. Согласно Рольфу Бройеру ( Breuer Rolf.Das Studium der Anglistik. P. 85 sq.), «Konsumliteratur», включающая в себя детективные, приключенческие, любовные, военные романы, научную фантастику, Frauen- и Heimatroman, определяется по следующим критериям: потребность в развлечении, эскапизм, читательское самоотождествление с героем и ситуацией, ложный «реализм», подтверждение читательских предрассудков. Тем не менее Trivialliteratur также стала особым предметом, если не особой областью, литературной критики; см.: Burger И. О.Studien zur Trivialliteratur. Frankfurt am Main, 1968.
57
См.: Breuer Rolf.Das Studium der Anglistik. P. 85.
Здесь также решающим оказывается критерий Wertung’a — на нем основывается целая этика литературы. И это, конечно, перспектива читателя, когда плоской паралитературе с порога предъявляют вопрос о смысле, следуя практически неизменной и множество раз проверенной процедуре: какова значимость данного текста, учитывая ситуацию его получателя? и какие возможности он дает для расшифровки, учитывая собственный литературный горизонт читателя? [58] Перед нами вновь предпочтение, отдаваемое работе чтения. С той лишь разницей, что чтение здесь изначально недоверчивое: читателю надлежит демистифицировать ложные обличил и высказывать их лишь условно, определять не то, что такая литература говорит или может сказать, а именно то, чего она не говорит и сказать не может, поскольку она пытается быть похожей… на литературу. Чтение утверждается как один и тот же основополагающий акт и для литературы, и для «подделки» под нее. Оно служит окончательной мерой. С той лишь разницей, что в одном случае оно само возбуждает критический ум, а во втором случае требует его. Отсюда чисто негативное определение, с необходимостью зависимое от «просвещенного» чтения: Trivialliteratur идеологична именно в том отношении, что не пробуждает (или же пробуждает лишь на вторичном уровне) размышление о себе и мире. Попав в порочный крут (мало похожий на круг герменевтический), читатель здесь остается таким же, каким был до чтения, пассивным предметом речи, его извечные предрассудки вновь и вновь подкрепляются. То есть приписываемая литературе двойственность соблюдается и в этом случае: «высококачественная литература» (с помощью одного из своих типичных сокращений язык часто ставит ее в кавычки, как бы подчеркивая ее двойственность) высказывает «не только мир, каков он есть, но также и прежде всего читателя, каков он есть и каким он мог бы быть» [59] .
58
См.: Pilz Georg.Literarische Wertung und Wertungsdidaktik. P. 14.
59
Domin Hilde.Literatur im Vorratsschrank // Herbert Mainusch. Literatur im Unterricht. P. 66.
Подведем итог. На глубинном уровне во Франции и Германии идет работа в противоположном направлении: в одном случае исследуется формальная и социальная реальность литературы, данной как норма или образец; во втором случае литература получает либо философское, либо этическое обоснование, через ее ценность для индивида. Таким образом, не обманываясь общим словом «литература», следует уяснить, что французская литература — от классицизма до реализма, от объяснения текста до структурализма, не исключая даже самых радикальных попыток протеста (таких, как сюрреализм, новый роман или деконструкция), всегда определялась главным образом через констатацию некоторого места.Это может быть место реальное — институция, традиция, преподавание — или же место виртуальное: текст, форма, наконец письмо. Немецкая же литература была и до сих пор остается — от романтизма до послевоенного романа, от герменевтики до рецептивной эстетики, и даже в самом радикальном своем течении экспрессионизме — поисками и, главное, заботой о связи.Связи, которая всегда виртуальна: с другим, с читателем и миром.
Пора вернуться с целью проверки к моему исходному тезису: два ключевых персонажа — писатель и читатель — возникли здесь не случайно, они свидетельствуют о различном видении литературы, если она включается во французскую или немецкую систему мышления. Биография каждого из них соответствует определенным силовым линиям, константам или структурам, которые, в свою очередь, относятся к долгой временной протяженности (как называл это Бродель, а не Гегель) — к истории ментальностей [60] . В одном случае они связаны со статусом литературы как таковой, как экономической, исторической, социальной или культурной знаковой деятельности; в другом же — с теми философскими, религиозными или собственно литературными контекстами, в которых она получает свое значение. Но каковы же при этом приоритеты и выделенные моменты? Следует признать, что здесь еще предстоит много выяснить, поскольку ранее предлагавшиеся (когда они вообще предлагались) причинные объяснения в итоге оказывались или слишком монологичными, или слишком общими, порой до тавтологии.
60
Об истории долгой временной протяженности, о различных «умственных оснастках» или же о «давних привычках мышления и действия» см.: Braudel Fernand.Ecrits sur l’histoire. Paris: Flammarion, 1969. P. 50, 53.
Первое из них, наиболее известное, связано с литературой как социальным институтом. Это не столько объяснение, сколько констатация. Здесь, конечно, не место перечислять подробно все множественные черты «французской исключительности»
в вопросе о литературе (да и в иных вопросах): учебники и антологии (в том числе, конечно, Лагард и Мишар, а ныне Миттеран), теле- и радиопередачи, престижные, а главное — общедоступные литературные журналы (от «Лир» до «Эроп», включая «Критик», «Магазин литерер», «Ке Вольтер» и т. д.), постоянные рубрики в газетах, премии, книжные ярмарки и салоны, карманные издания, экранизации, становящиеся событиями культуры; президентов-писателей; фигуру «образованного человека», который совсем не то же самое, что немецкий эрудит; фигуру и роль интеллектуала (от Золя до Сартра), практически отсутствующую в Германии [61] ; наконец, политический и культурный централизм, привилегированное положение Парижа, этого «интеллектуального caput orbis» [62] .61
См.: Jurt Joseph.Status und Funktion der Intellektuellen in Frankreich — im Vergleich zu Deutschland // Delft Louis van (Hrsg.). Offene Gef"uge. Literatursystem und Lebenswirklichkeit. T"ubingen: Gunther Narr Verlag, 1993; Паскаль Ори пишет, что «интеллектуал предполагает общность убеждений между говорящим и обществом или той его частью, к которой он пытается обращаться» ( Ory Pascal.Les intellectuels en France, de l’Affaire Dreyfus `a nos jours. Paris: Colin, 1986. P. 9). He получается ли, что интеллектуал, продолжая дело писателя и литературы в самой реальности, устанавливает ту связь с читателем, которая недооценивается или отвергается литературной прозой? Напротив того, в Германии господствует фигура эрудита-специалиста, часто профессора. Разница в том, что этот последний если и говорит о литературе, то редко делает это изнутри или от имени самой литературы и не заботится о значимости своих слов в непосредственно актуальном контексте. В Германии тоже есть интеллектуалы — сколько угодно. Но удивительно, как мало интеллектуальных дискуссий происходит в этой стране консенсуса и социального диалога. В чем тут дело — в том, что нет общей столицы, общенациональной аудитории или же культуры публичных дискуссий? Кажется, такова точка зрения Роже де Века ( Week Roger de.L’'ecriture est une folie francaise // Suppl'ement le Monde (sp'ecial Salon du Livre. 1989. 19 mai).
62
[Главы мира ( лат.). — Примеч. пер.] Формула Эрнста Роберта Курциуса ( Curtius Ernst-Robert.Die franz"osische Kultur. P. 151).
В любом случае по разные стороны Рейна существуют разные культурные, а значит, и литературные идеалы: в одном случае — Bildungsideal, в другом — «nationales Kulturgut» [63] . Во французском понимании литература еще и поныне отсылает к идее нации, тогда как за Рейном она часто образует лишь замкнутую область. Вероятно, были правы Э.-Р. Курциус, а вместе с ним и другие авторы, когда подчеркивали капитальную роль литературы во Франции, ее косубстанциальную связь с социальной, политической и исторической действительностью этой страны: «Во Франции национальный дух воплощает в себе не философ, не музыкант, не ученый, но писатель» [64] . Литература = клерикатуре? Действительно, такое слово подходит — с некоторыми нюансами. Будучи связана с тремя сетями — властью, знанием и историей, литература во Франции обладает тройной легитимностью: как признанный институт, как способ совместного бытия и как корпус ценностей. Она каждый раз заново подтверждает место своей национальной принадлежности — хотя бы тем, что напоминает о непрерывной традиции. Можно сформулировать это так: во Франции литература является полноправной частью форума, предметом социального присвоения; в Германии же она всего лишь нечто избыточное, умение говорить лучше.
63
Curtius Ernst-Robert.Die franz"osische Kultur. P. 7.
64
Ibid. P. 84.
Продолжением этой констатации является второе возможное объяснение — религиозное. Вдохновителем его был испанский философ Мигель де Унамуно, хорошо знавший и Францию, и Германию. Автор «Трагического чувства жизни» противопоставлял католицизм — конечно, трагичный, но конкретный, ибо это «воплощенный Глагол», и протестантизм, понимаемый как «чистый религиозный индивидуализм […] неопределенная эстетическая, этическая или культурная религиозность». Католицизм имеет дело с реально-зримым, воплощенным в таинстве Евхаристии, тогда как протестантизм порождает «субъективное сознание, проецируемое вовне, персонифицирующее мир», — в молитву или диалог. Если перевести это в эстетические термины, то этим двум позициям соответствуют два мировидения: католицизм находит свое наиболее адекватное выражение в живописи и скульптуре (например, у Веласкеса), а протестантизм в музыке, особенно у Баха [65] . Разумеется, подобный дуализм неизбежно вызывает возражения, как исторического, так и географического порядка: Германия далеко не вся является протестантской, а с другой стороны, было бы по крайней мере поспешно усматривать в светской культуре Франции всего лишь сохранение католического культурного субстрата в иных формах. Несмотря на свою ограниченность, данное различение позволяет лучше понять фундаментальный выбор, на котором основан дискурс о литературе по ту и другую сторону Рейна. С одной стороны, это собственно культурные или даже просто литературные дискурсы, зависящие от некоторой ощутимой, конкретной, измеримой реальности, с другой стороны — дискурсы религиозные, этические или философские, то есть спекулятивные, связанные с сознанием и идеалом. Католическая, а затем светская литература (в плане долгой временной протяженности такие нюансы маловажны) заключает в себе этику возможного и зримого, поскольку она воплощает в себе четко размеченное место коммунитарной, религиозной или национальной принадлежности. Напротив того, протестантизм и те виды рефлексии, которыми он вдохновляется, — герменевтика, диалектика и даже критическая теория (Хабермас) — начинаются, но отнюдь не заканчиваются, поисками лично-коллективной, интерсубъективной этики [66] . Соответствующая им литература, основанная на стремлении к связи с другим, в частности на диалоге, не существует сама по себе — она становится собой через то значение, которое обретает для индивида. Мы вновь встречаем здесь — пусть по метонимии, когда часть обозначает целое, — двучленную или трехчленную формулу писатель-текст-читатель, которая на двух берегах Рейна понимается по-разному. Во Франции текст, образец, фактура или фабрика подтверждают собой труд, а тем самым и действительность писателя. В Германии же он служит скорее приглашением, чем посланием, и воплощает собой прежде всего возможную встречу с другим, в данном случае с читателем. Если оставаться в пределах религиозной лексики, то в одном случае произведение является исповеданием веры, исповедью писателя, а в другом — призывом к читателю, молитвой.
65
См.: Unamuno Miguel de.Le sentiment tragique de la vie. Paris, 1937. P. 339, 81, 87, 84, 188, 89.
66
См.: Rochlitz Rainer.Martin Heidegger // Robert Picht. Esprit/Geist. P. 177; Goldschmidt Georges-Arthur.Sur deux chaises. Reinbeck-Chamb'ery // Jacques Morizet (sous la direction de). Allemagne — France. Lieux et m'emoire d’une histoire commune. Paris: Albin Michel, 1995. P. 24 sq.
При всей своей актуальности подобные воззрения должны быть уточнены. Опираясь прежде всего на институт литературы, на ее формы, модусы, психические структуры, в которых она представляется, они недооценивают — особенно со стороны Германии — материальные реальности и условия, то есть глубинный ритм истории. А главное, они констатируют, но не объясняют или объясняют лишь частично. Между тем в данном случае любая, скажем социологическая, религиозная или культурная, гипотеза оказывается недостаточной: ведь Англия и Испания, две централизованные монархии, одна англиканская, другая католическая, не знали подобной эволюции в области литературы или культуры. А федеральная, но католическая Италия, долгое время стремившаяся, как и Германия, к трудноосуществимому единству, тем не менее во многих областях отличается от последней.
Итак, подобные попытки объяснения [67] можно упрекнуть в недооценке исторического измерения — и прежде всего в забвении того факта, что если в первом случае история обрела ощутимую реальность в нации, государстве и культуре, то во втором случае она по-прежнему воплощает в себе предмет исканий, некий идеал или же грядущее. Отсюда немецкая рефлексия о государстве (у Канта, Гегеля или Маркса), чья цель в плане политики сравнима или, по крайней мере, дополнительна к той, что преследуется эстетиками в плане искусства: определить ту территорию, где становится возможным или даже оправданным совместное бытие. Однако следует напомнить: государство — это не нация; оно либо вырастает из нее (по примеру Франции), либо предшествует ей и подготавливает ее (в случае Германии). Так же обстоит дело и с литературой, отсутствие которой как института следует понимать в свете немецкой национальной истории, вновь и вновь начинаемой заново, от Гегеля до Хайдеггера, истории идеализированной, одним словом, диалектизированной [68] . Наконец, отсутствие нации-литературы (в том смысле, в каком Бродель писал о мире-экономике), литературы, ставшей национальной реальностью, а стало быть, и нации, обозначаемой своей литературою, — все это отражает отсутствие сложившегося корпуса ценностей, ритуалов, практик, знаков, отсутствие интеллигибельной или даже непосредственно переживаемой традиции. Ее утопия — утопия литературы — это также и утопия истории и нации, которых не удается обрести. Как писал Герман Глазен о культуре: alles das, was nicht ist — все то, чего нет [69] .
67
См. также хорошо известный анализ Макса Вебера в «Протестантской этике и духе капитализма» ( Weber Max.Gesammelte Aufsatze zur Religions-soziologie. Т. V. Verlag J. C. B. Mohr, 1947), где дается иное, более «материалистическое» освещение проблемы. Заметим, что госпожа де Сталь тоже, по-видимому, отдает предпочтение религиозному объяснению (за неимением другого), когда противопоставляет католическую религию, которую «сумели соединить с литературой и изящными искусствами», и протестантизм или же романтизм, где «ни в чем нет устойчивых вкусов, где все независимо, все индивидуально» ( Мте de Sta"el.De l’Allemagne. Т. V. P. 63; Т. II. P. 9–10).
68
Французским притязаниям на универсальность (или попыткам выдать себя за нечто всемирное) Германия противопоставляет национальную особенность ( Dumont Louis.Identit'es collectives et id'eologic universaliste: leur interaction de fait // Critique. T. XLI. № 456 (mai 1985). P. 507). Уточним: это особенность такой нации, которую все ищут да ищут, а она, пожалуй еще и ныне, остается ненайденной, то есть идеальной.
69
Glaser Hermann.Kultur ist alles das, was nicht ist // Die Zeit. 04.05.1990. № 19. P. 124 sq.