Ревизия командора Беринга

— Государь император преставился... — простуженным голосом отвечал офицер. — Везу манифест о восшествии на престол государыни императрицы Екатерины.

Чириков побледнел.

— Трогай! — хрипловато крикнул офицер.

Кучер чуть приподнялся и вытянул кнутом застоявшихся лошадей. Снежная ископыть полетела в обожжённые морозом лица матросов.

Когда, подавленные и притихшие, въехали в занесённую снегом Вологду, в окнах уже мерцали огоньки. Низенькие дома тонули в сугробах, на крышах лежали тяжёлые снеговые шапки.

В воеводской канцелярии так и не удалось добиться толку. Генерал-лейтенант Чикин куда-то исчез, канцелярские чиновники испуганно шарахались от Чирикова... Весть, доставленная курьером, уже расползлась но городу.

— Бедные-то каки, бедные... — причитала на Соборной площади старуха, разглядывая замерзших красноногих матросов. — Ужо и помер, а и с того света гоняет вас...

Слёзы текли из её потухших глаз, и Чириков не выдержал.

— Пошла вон, карга! — закричал он и махнул рукой. — Ломай ворота, ребяты!

На свой страх и риск приказал занять пустующие в Гостином дворе амбары. Закатили на катках тяжёлые подводы, поставили караул. Всё. Корабль благополучно достиг указанной капитаном Берингом гавани, теперь можно было и команду расквартировать.

Беринг приказал ждать его в Вологде. Целую неделю ждал Чириков капитана.

Смутно, тревожно было... Матросы рассказывали, что забрали в приказную избу калечного солдата, хваставшего, будто он лично знает императрицу.

— В роте у нас жила, когда Мариенбург взяли! — кричал он. — Потом Шереметев-фельдмаршал её выкупил... Коли теперь императрица она, может, и я — амператор!

Кусал губы, слушая эту брехню, Чириков. Непостижимо было, в сколь дикий край заплыл снаряженный покойным государем корабль.

4

Было уже темно, когда император очнулся от беспамятства. В зальце с низким потолком, где лежал он, горели свечи. Какие-то люди толпились у дверей. Боль стихла, но по всему телу расползалась невесомая, предсмертная пустота... Вглядываясь в лица приближённых, Пётр нахмурился. Тут тёрся и светлейший Алексашка, которому запрещено было являться ко двору... Но не оставалось уже времени для гнева. С трудом разжав ссохшиеся губы, потребовал перо и бумагу.

«Отдайте всё...» — начертал на листе. И всё... Кончилось время. Перо выпало из мёртвых пальцев, да фиолетовые чернила пятнами смерти расползлись по белой рубахе.

Меншиков перекрестился и, расправив плечи, вышел. Скорбела душа о херц каптейне, но гулко и нетерпеливо билось в груди сердце. Снова, как в прежние времена, отгоняя скорби, торопили дела, не оставляли времени для печалей. Всё решали сейчас мгновения.

У дверей залы, где собрались господа сенаторы, Меншиков остановился. Судя по голосам, верх брала партия сторонников царевича Петра Алексеевича. Меншиков нахмурился и поманил пальцем генерала Бутурлина.

— Нешто конец? — подбегая, спросил тот.

— Пора начинать! — уронил Меншиков. — Государь император преставился.

И вошёл в залу.

Смолкли при его появлении голоса. Уже который день ожидали этого мгновения сановники, но всё равно, когда свершилось неотвратимое, известие потрясло их. Что будет теперь с каждым из сидящих здесь? Кто займёт опустевший трои? Куды поведёт разорённую войной и реформами державу? Как теперь жить-то оповадиться?

Сумрачными стали лица сенаторов, словно тень умершего под пытками царевича упала на лица... Опустил голову тайный советник Пётр Андреевич Толстой. Это он выманил бежавшего за границу Алексея и привёз на расправу отцу. Мрачен стал генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин, поставивший свою подпись под приговором... Щерился неприятной усмешкой, словно пытался что-то откусить и не мог, составитель Духовного регламента, псковский архиепископ Феофан Прокопович. Этого монаха-иезуита разыскал когда-то сам Меншиков.

— Мин херц! — втолковывал он Петру. — Надобно его поставить над попами нашими. И культуру знает, и заграничное обхождение.

— Стефан Яворский чем тебе, дураку, не гож? — ответил тогда император. — Тоже из католиков...

— Я тебе настоящего иезуита откопал, мин херц! Он и имя уже два раза менял, а перекрещивался незнамо раз сколько. Энтый-то надёжнее будет. Враз дураков наших в сознание приведёт.

Феофан оправдал доверие императора. Составленный им Духовный регламент превращал Русскую Православную Церковь в обычный государственный департамент, и даже сама тайна исповеди была отменена, а священники были обязаны докладывать о всех открытых на исповеди злоумышлениях начальству.

Феофана, в случае избрания на царство сына царевича Алексея, тоже ожидала печальная участь. В своих проповедях иезуит-архиепископ разъяснял, доказывал, что император волен был поступить с царевичем но собственному усмотрению.

На Феофане и задержался сейчас взгляд светлейшего князя.

— Что скажешь, святой отец? — спросил он. — Чего Синод мыслит?

Феофан сцепил пальцы на своём увенчанном змеиными головами посохе.

— Покойный, вечнодостойныя памяти Пётр Алексеевич, — сказал он, — не оставил завещания, в котором выражена его воля. Это прискорбно. Но он ясно указал свою монаршью волю. Торжественно короновав супругу, он явно и недвусмысленно указал, кому надлежит унаследовать трон. Он говорил об этом и мне, своему верному слуге.

Перебивая его, возмущённо зашумели сторонники юного Петра Алексеевича. Послышались голоса о первородстве одиннадцатилетнего великого князя — прямого внука императора.

Меншиков не останавливал говоривших. Краем глаза он наблюдал, как входят в залу подвыпившие офицеры гвардии и безбоязненно рассаживаются между сенаторами.

— В проруби этого супротивника матушки-императрицы надобно утонить! — наклонившись к своему товарищу, проговорил один из офицеров.

— Нужда есть в прорубь волочить... — учтиво икнув, ответил товарищ. — Можно и на месте голову разрубить, чтобы поумнела маленько.

И хотя негромко переговаривались офицеры, но пьяный разговор слышали все. И никто не решился прикрикнуть на них.

— Добро было бы всё-таки возвести на престол Петра Алексеевича, — задумчиво сказал князь Дмитрий Михайлович Голицын. — А за малолетством оного поручить правление императрице Екатерине вместе с Сенатом. Тогда бы и опасности междоусобной войны избежали...

Великим дипломатом был пятидесятидвухлетний Гедеминович — киевский губернатор Дмитрий Михайлович Голицын. Как и покойный император, смотрел он на Запад, но в реформах видел совсем другой смысл. Петру важно было укрепить с помощью реформ режим своей личной власти, Голицын же считал, что реформы должны делаться во благо и для укрепления государства. Почему Пётр Первый не отрубил ему головы, не понимал и сам Дмитрий Михайлович. Но — и небываемое бывает! — роскошный, спадающий на плечи парик украшал сейчас неотрубленную голову, а на груди сияли ордена.