Ревизия командора Беринга

Не обошла беда и избы, в которой стоял Чириков. Умерла смешливая Кенчу. Умирала она — сердце разрывалось от жалости, — так не хотелось ей умирать. Всё спрашивала и у Егорши, и у Фёдора, действительно ли пришёл конец или, может быть, ещё поживёт.

— Чего с тобой сделается? — ответил Фёдор. — Вы, бабы, народ курьёзный. Чего тебе от безделицы помирать? Не голод, чай...

Кенчу не всё разобрала в речах Фёдора, но успокоилась. Правда, ненадолго. Через час снова спросила, теперь уже у своего трёхлетнего сына:

— Я умру?

Задрожали губы ребёнка.

— Ты умрёшь, мама... — сказал он и убежал, плача.

А Кенчу сразу вдруг повеселела. Попросила Егоршу достать лучшее платье. Причесалась. Велела позвать подружек, чтобы сделать эрэску [3] , и легла в постель. Ласково и весело говорила с приходящими женщинами, одаривая их своими вещами, а когда ушли они, улыбнулась и умерла...

Косой прошла эпидемия по Якутску. В редком дворе не резали в эти дни лошадей и коров, снаряжая в последний путь своих мертвецов. Воевода Полуэктов написал в Петербург жалобу, сообщая, что и эпидемию в Якутск экспедиция завезла, и теперь край совсем в разорение пришёл...

3

Предсмертные подарки.

К бумаге воевода приложил печать с орлом, вцепившимся когтями в соболя, посыпал письмо песочком, потом свернул и отдал казачьему голове Шестакову.

— Езжай, Афанасий, — сказал. — Хлопочи там, покуда всю Сибирь не разорили.

9

Беринг тоже слал в Петербург рапорты. Первый — ещё из Илимска. Назывался тот рапорт — «Расположение о пути, коим образом имеет исполнитца путь наш от Илимска до Камчатки». Беринг описал возможные пути и спрашивал указания, каким именно путём двинуться. Ответа, однако, так и не дождался. Ещё в августе тронулся в путь следом за Шпанбергом...

Извилистые тропки то ныряли в лес, уже тронутый скоротечным пожаром осени, то исчезали в болотах, в которых вязли по брюхо крепкие якутские лошади. Через две недели пути лошади начали шататься и падать. Они срывались с каменистых вершин, и предсмертное ржание долгим эхом бродило среди отрогов.

Каменея лицом, Беринг продолжал вести отряд вперёд. И вот — в конце октября — путники услышали глухой рёв. Распахнулась даль. Беринг увидел громоздящиеся друг на друга, круто обрывающиеся в море утёсы...

Охотский острог был мал. Старая часовня, несколько десятков изб да ещё темнеющий на берегу остов заложенного корабля.

Вся тяжесть бесконечного, оставшегося за спиной пространства навалилась на Беринга, когда он узнал, что об отряде Шпанберга в Охотске ничего не слышали.

Стало тяжело дышать. Всё здесь было невыносимо громадным — небо, океан, земля... Наступала зима. Жестокие ветры дули с открытого моря, заносили снегом избы острожка.

Только б января пришёл в Охотск Мартын Шпанберг. Вместо двухсот человек его сопровождало двое матросов да отощавшая чёрная собака.

Беринг и не пытался скрыть своего гнева. Неудача Шпанберга грозила обернуться срывом всей экспедиции. Однако Шпанберг так повернул разговор, что получалось, будто Беринг разгневался из-за своего хлеба... Махнул рукой Беринг.

«Материалов ничего не привезли... — тоскливо писал он в тот вечер в рапорте Адмиралтейств-коллегии. — Понеже, идучи путём, оголодала вся команда, и от такого голоду ели лошадиное мёртвое мясо, сумы сыромятные и всякие сырые кожи, платья и обувь кожаные, а материалы оставили все по дороге в четырёх местах, понеже по оному пути вблизости жителей никаких не имеется».

Долго ещё маленькими группками, а то и поодиночке подходили к Охотскому острогу обмороженные матросы и плотники из команды Шпанберга. Всю зиму пытался Беринг собрать разбросанную по тайге корабельную снасть, якоря, пушки. Всю зиму голодали в Охотске, пока в начале июля Чириков не доставил из Якутска новой партии провианта.

Он рассказал, что в Якутске бушует сейчас эпидемия кори, завезённая, как пишет в своих жалобах Полуэктов, экспедицией.

С прибытием Чирикова начали оживать люди в остроге. Возобновились работы. По вечерам у костров, разведённых на морском берегу, грустные и тягучие, снова зазвучали песни.

Сторона ль ты моя, сторонушка, Сторона моя незнакомая, Что не сам я на тебя зашёл, Что не добрый меня конь завёз, Нс буйны ветры завеяли, Не быстры реки залелеяли, Занесла меня, доброго молодца, Что неволюшка солдатская, Грозна служба государева...

В один из таких вечеров Беринг увидел, что матросы несут в его избу мешки с хлебом.

— Что это?! — спросил Беринг у Шпанберга.

— Коммерция, господин капитан... — ответил Шпанберг. — Я есть выяснять, что потоплень быть казённый хлеб. А ваш хлеб Чириков доставлять.

Беринг хотел было расспросить, как это так чудесно устроилось все, но вспомнил письмо жены, которое привёз Чириков из Якутска, и не стал ничего расспрашивать. Анна Матвеевна сообщала любезному супругу своему, что деньги, которые оставил господин капитан, вышли и живёт она сейчас с Йонасом и Томасом в долг у отца, пропитания и крова — слава Богу! — батюшка не лишает её, по одежду сыновьям справить не на что.

Грустно помаргивая, смотрел Беринг, как матросы заносят в избу мешки с хлебом. Да и что, собственно, было говорить? Не помнил капитан, с каким отрядом отправил он свой личный хлеб. Не вникал в такие мелочи. Других забот хватало.

Слава Богу, в начале августа изготовили бот, названный «Фортуной», чтобы плыть на нём на Камчатку... Как раз перед отплытием и курьер из Петербурга приспел. Привёз Берингу из Адмиралтейств-коллегии ответ на его рапорт, писанный ещё в Илимске.

Велено было Берингу «из Якуцка до Охоцка поступать но данным указам и инструкции, усматривая лучшие к Её Величества службе и пользе, и обретающимся при Беринге служителям, свободности, быть по его, Беринга, рассуждению, понеже Адмиралтейская коллегия за неимением о тамошних местах подлинного известия точным указом о поступках в пути определить не может».

Малость запоздала столица со своим советом. Впрочем, попрекать этим Петербург нельзя. Были тогда в Петербурге дела и поважнее экспедиции Беринга...

ГЛАВА ВТОРАЯ

 небываемое — бывает... Эту истину добро ведали сподвижники Петра Великого. Грандиозные карьеры воздвигались на гнилых петербургских болотах, дивили своей несокрушимостью простой народ, чтобы потом, в одно мгновение, гремя цепями, исчезнуть в темнице, закачаться на виселице, взойти на плаху, рассыпаться в прах, разносимый сырым и холодным петербургским ветром...