Рейдер

6

Третий день я еду на арбе, запряженной парой волов, одной из шести, следующих по извилистой грунтовой дороге из Сан-Франциско в южном направлении. Правит волами пожилой пастух-вакеро, испано-индейский метис по имени Педро, обладатель загорелого до черноты, морщинистого, непроницаемого лица с тонкими губами того же цвета, что и кожа. Одет в рубаху и штаны из грубого полотна. Босой. Фамилии у вакеро нет. Он просто Педро из синьории или, как говорят янки, ранчо идальго Кристобаля Домингеса. Вместе с управляющим пастухи на арбах привезли в город на продажу валеную говядину и коровьи шкуры. Эти шкуры, в связи с недостаточным количеством монет, как мексиканских, так и американских, до сих пор являются местными денежными единицами, которые в народе носят гордое название «Билеты калифорнийского банка». Одна шкура равна двум долларам. В последнее время их стало вытеснять весовое золото. Унция (чуть более двадцати восьми грамм) золотого песка стоит шестнадцать долларов. У всех местных предпринимателей есть весы и набор гирек, но монеты, особенно золотые любой страны, берут с большим удовольствием. Управляющий, продав привезенный товар, с деньгами и охраной уехал верхом в синьорию, предоставив обозу возвращаться самостоятельно. Я встретил арбы в паре километрах от города, когда пришел к мысли, что из-за жары идти пешком тяжко даже утром.

— Друг, подвезешь бедного путника? — на испанском языке спросил я Педро, управлявшего первой арбой.

— Запрыгивай, — пригласил он.

Я закинул вещи в пустой кузов и сел рядом с возницей. Минут пять ехали молча, после чего я не удержался и спросил, куда и зачем они едут. Педро рассказал подробно, используя короткие предложение. Складывалось впечатление, что у него определенный запас слов на жизнь. Как только растратит все, тут же умрет. В свою очередь я рассказал, куда и зачем еду, использовав, по мнению вакеро, непозволительно большое количество слов.

Решив, наверное, что я собираюсь навестить именно идальго Кристобаля Домингеса, вакеро сообщил:

— Синьор не любит гринго.

Я не стал выяснять, почему. И в будущем не встречал страну, в которой любили бы гринго. Наверное, за их неугомонное стремление насильно осчастливить всех.

— Ты тоже не любишь гринго, но везешь меня, — подначил я.

— Ты говоришь на моем языке, — сказал Педро то ли в объяснение, то ли в оправдание.

В полдень остановились на обед. Возничие угостили меня вяленой говядиной и кислым вином из бурдюка, у которого был специфический привкус кожи. Мне опять вспомнилось средневековье. Покемарив пару часиков, отправились дальше. Вечером я подстрелил из лука косулю и приготовили для всех шашлык. Это блюдо не удивило вакеро, потому что они привыкли запекать мясо на вертеле, а вот лук и мое умение им пользоваться произвели на них неизгладимое впечатление, особенно на тех, в ком были индейские крови.

— Мой дед стрелял из лука, — сообщил мне Педро.

Еще двое вакеро тоже изобличили своих предков. После этого они забыли, что я гринго.

— А почему вы не отправляетесь искать золото? — поинтересовался я во время второго совместного ужина.

— Зачем? — задал встречный вопрос Педро.

— Станете богатыми и заживете в свое удовольствие: купите по синьории, другие будут на вас работать, — помечтал за них я.

— Нам и так хорошо, — искренне произнес вакеро.

Грунтовая дорога, утрамбованная табунами быков и коров, поднималась на холмы и спускалась с них, пересекала леса, рощи, луга и обрывалась у рек возле бродов, чтобы появиться на противоположном берегу. Волы медленно брели по ней. Вакеро, казалось, дремали, предоставив животным самим решать, куда ехать и где останавливаться. Поняв, что мои продолжительные речи утомляют Педро, молчал и я. Ложился на охапку траву в кузове, нарванной во время ночной стоянки, закрывал лицо шляпой с широкими полями и богател думками, как и положено дурню.

К концу третьего дня увидел на холме у реки большой жилой дом с черепичной крышей, сложенный из камня-сырца, и рядом многочисленные хозяйственные постройки и сад. На склонах холма и в радиусе километра три от него деревьев не было, остались только низкие кусты и пни. Неподалеку от реки паслось большое стадо бычков и телок. Никто за ними не присматривал. В месте, где выше по течению возле реки луг переходил в лес, находилась деревня с полями, огражденными жердями.

Наш обоз медленно поднялся к вершине холма, на широкую площадь неправильной формы, на которую выходили двери почти всех строений. На широком крыльце жилого дома под жестяным навесом в окружении своих работников стоял дон Кристобаль Домингес — упитанный мужчина сорока восьми лет, на крупной круглой голове которого буйно росли волнистые черные волосы, пока не тронутые сединой. На круглом лице с густыми широкими черными бровями под толстым носом были широкие густые черные усы, а щеки, подбородок и шею покрывала многодневная щетина. Я еще в шутку подумал, что идальго принял обет не сбривать ее до возвращения обоза. Одет в белую хлопчатобумажную рубаху, идеально чистую, поверх которой черная короткая жилетка с вышитыми золотыми нитками растительными узорами, позолоченные пуговицы которой были расстегнуты, а на шее свободно завязанный, красный, шелковый галстук. Штаны из тонкой замши короткие, до середины щиколоток. На ногах гуарачи — сандалии из сыромятной кожи на плоской подошве, которые и в будущем будут носить почти все мексиканцы. Позади синьора стояла его свита, состоявшая из одетых чуть беднее мужчин с черными усами разной длины, ширины и густоты. У каждого на поясе висела кобура, из которой выглядывала рукоятка револьвера системы «кольт». Такой же был и у капитана Бенджамина Спирса. Револьверы шестизарядные. Выемка для перезарядки почему-то сделана справа. Видимо, мистер Кольт был левшой. Ствол пока слишком длинный, что на меткость влияет не сильно, потому что револьвер предназначен для стрельбы в упор. Попасть с десяти метров уже проблематично даже очень меткому стрелку, несмотря на нарезной ствол и пули Минье, у которых выемка сзади. Тонкие стенки задней части пули расплющиваются от давления пороховых газов и заполняют нарезы, придавая ей вращение. И синьор, и его охрана смотрели на меня без радости, но и без вражды. Гостеприимство ныне — обязательная часть калифорнийского характера.

— Добрый день, синьор Кристобаль Домингес! — поприветствовал я на испанском языке. — Приютите путника на ночь?

— Конечно, мой друг! — улыбнувшись, произнес он и сделал приглашающий жест.

Свита позади него сразу расступилась, образовав проход к двери.

— Как тебя зовут? — поинтересовался синьор, когда я поднимался на крыльцо.

Я назвался Генри Хоупом.

— Хорхе, Луис, — обратился Кристобаль Домингес к двум парням из своей свиты, — возьмите вещи гостя, проводите в комнату и скажите, чтобы ему принесли воды умыться. — Потом повернулся ко мне: — Мы скоро будем ужинать. Составишь нам компанию?

— Не откажусь, — ответил я, заходя внутрь дома, где было прохладнее, чем во дворе.

Затрудняюсь сказать, сколько было комнат в жилом доме. Мы прошли по длинному извилистому коридору мимо десятка дверей, но этот коридор был не единственным. Хорхе открыл передо мной дверь, за которой была узкая комната с двуспальной кроватью, сундуком, табуретом с дыркой и пока без ночной посудины. В углу возле узкого окна из восьми небольших квадратных стекол в деревянной раме висел черный крест с белой фигуркой распятого Христа. На всякий случай я перекрестился на распятие, чем, как заметил краем глаза, потешил Луиса, который занес мой скарб, завязанный в узел из парусины, и положил на сундук.

— Когда умоешься, позови меня, — сказал Хорхе перед тем, как закрыть дверь за вышедшим из комнаты напарником.

Через пару минут в комнату зашли две служанки-индеанки, поздоровались. Одна поставила на табурет с дыркой таз с водой, а вторая — ночную посудину под него и повесила длинной белое хлопчатое полотенце на деревянную вешалку с четырьмя крючьями, прибитую к стене. Больше не произнеся ни слова, обе сразу ушли. Я разделся, умылся, полежал малость поверх шерстяного одеяла на мягкой перине, вдыхая непривычный запах чужого жилья. Запах был именно непривычным, а не раздражающим. Мне почему-то подумалось, что так должно пахнуть в архиве, где хранятся годы, спрессованные до размеров папки. Затем переоделся в чистую шелковую рубаху, небрежно повязав ее черным галстуком. Жилетки у меня нет, а в кафтане будет жарко. Надеюсь, простят эту вольность в одежде. После чего решил проверить свои профессиональные навыки — пошел без провожатого искать столовую. И таки нашел. Что было не трудно, потому что этот коридор, как и еще три, выходили в холл у входной двери. Там я увидел открытую широкую дверь в большую гостиную, где сидел синьор Кристобаль Домингес и часть его свиты, а в следующей комнате была столовая, где четверо служанок-индеанок накрывали длинный стол, застеленный белоснежной скатертью, длинной, почти до пола. Мебель в гостиной была точно такая же, какую я видел в испанских домах полсотни лет назад. Эта отличалась только тем, что вся из красного дерева. Хозяин дома сидел в широком кресле, курил длинную тонкую сигару.

Показав на пустое кресло справа от себя, он произнес извиняющимся тоном:

— Придется немного подождать, когда накроют, — и предложил, показав на маленький круглый столик, на котором стояла лакированная шкатулка с сигарами: — Выкури пока сигару.

— Спасибо, не курю! — отказался я.

Судя по выражению лица идальго, мой ответ показался ему, как минимум, странным. Сейчас курят или жуют табак все, включая маленьких детей.

— Откуда ты знаешь наш язык? — полюбопытствовал он, чтобы сменить тему разговора.

— От бабушки по матери доньи Терезы де Маркес, — выдал я из подготовленной во время путешествия легенды.

— Я так и подумал! — радостно воскликнул Кристобаль Домингес и объяснил: — Ты говоришь так же, как и мой дед, приплывший сюда из Испании.

— Да, мне говорили, что у меня старомодный испанский язык, — согласился я. — Но лучше такой, чем вообще не знать.

— Ты прав! — поддержал меня хозяин дома и продолжил опрос: — Ты католик?

— Только благодаря матери, — ответил я шутливо. — Мой отец предпочитал молиться виски.

— Это главная религия у гринго! — презрительно бросил он, подразумевая, наверное, что я к таковым не отношусь. — Что тебя привело в наши края?

— Хочу купить припасов и инструменты и отправиться мыть золото. Мои родители погибли во время пожара. Сгорело всё. Мне приходится начинать с нуля. Здесь есть шанс быстрее вернуться к прежнему образу жизни, — рассказал я продолжение легенды.

Как я понял, испаноязычная часть Калифорнии, как богатые, так и бедные, пока что считает свой уклад жизни самым лучшим. В Мексике этот уклад благополучно доживет до двадцать первого века. Все, кому он не нравится, будут пересекать северную границу, а им на замену будут приезжать те, кому перестанет нравиться жизненный уклад янки. Только с юга на север будет мигрировать нищета, а в обратном направлении — богатые. По моему глубокому убеждению, богатому лучше жить в бедной стране и наоборот.