Ричард де Амальфи
Шрифт:
Ульман громыхнул:
– Еще бы! Такому сеньору.
– Ого, – сказал я, – подхалимаж? Давай-давай, Ульман, я люблю, когда такую правду-матку честно и прямо, невзирая на лица, мне прямо в мои бесстыжие глаза.
Он смутился, умолк, и дальше следовал за мной, не проронив ни слова. В моих покоях я начал снимать доспехи, Гунтер и Ульман помогли с ремнями и пряжками, железо с грохотом валилось на пол. Сами в доспехах, оба едят меня глазами, я только сейчас начал понимать, что вообще-то мы как бы походя сокрушили одного из моих противников. Рано или поздно с Кабаном пришлось бы схлестнуться, а так счастливый случай, что эта красивая дура вздумала прямо в лоб выгонять захватчика из родного замка… И что этот Кабан вот
– Я скоро отбуду на турнир, – сказал я, – так что…
– Через десять дней, – напомнил Гунтер.
– Да, так что вот еще одно ценное указание вышестоящего товарища. Если придет враг, от которого крестьяне отбиться не смогут, то пусть все бросают, кроме оружия, и бегут в замок. Поняли? Дома нетрудно отстроить заново. Поля уже вспаханы, только и того, что засеем заново. Нам нужно сохранить людей, а это можно сделать только в замке. Когда враги уйдут, все восстановим. Все. Даже краше прежнего.
Ульман кивнул, а Гунтер ответил преданно:
– Да, ваша милость!.. Крестьян надо беречь.
– Потому и гоняй их до седьмого пота, – напомнил я, – чтобы все умели стрелять из композитных луков. Врага нужно уничтожать в бесконтактной войне!
Ульман проговорил колеблющимся голосом:
– А если спросят, что сказать насчет указа папы?
Я вздохнул. Известно, что папа Иннокентий II еще в 1139 году запретил использование луков, и лишь через десять лет, под давлением королей, не отменил указ, а внес поправку: лучникам разрешалось применять свое дьявольское оружие, когда сражаются с неверными, но если какой лучник применит против таких же христиан, да будет предан анафеме!
– Прекрасный указ, – одобрил я. – Я целиком и полностью одобряю его. Но так как всякий, кто нападает на мирных землепашцев, да приравнен к неверным, то вы не просто вправе стрелять по нему из луков, но и обязаны… во славу Церкви и Господа нашего!
Оба вздохнули с облегчением, Ульман расправил плечи и посмотрел на Гунтера орлом и соколом. И хотя такой указ я только что выдумал сам, но звучит логично, это вселит чувство справедливости в тех, кто иногда не верит в мое право вооружать их таким смертоносным оружием.
К столу подавали мясо, рыбу и весь привычный набор из разных сортов сыра, овощей и фруктов. Я засмотрелся на Фриду, что стыдливо опускала взор, когда перехватывала мой взгляд.
Не верю, что такие вот красотки с отклонениями, а также все эти гоблины, орки и прочие разумные или полуразумные появились вот просто так. Или в результате мутации. Из-за мутации могла возникнуть жизнь, но это случилось раз за двенадцать миллиардов лет, да и то в одном-единственном уголке вселенной. А вот что за короткий с точки зрения вечности миг навозникали новые разумные виды и подвиды – брехня. Другое дело, в давние-давние времена баловались с генетикой, умели перестраивать или создавать новые организмы, кое-что в себе менять, как сейчас, к примеру, подтягивают обвислые щеки или делают липосацию, знать бы, что это такое. Тогда, понятно, до какой-то из Великих Битв Магов умели делать намного больше. При том уровне все было под контролем, как, скажем, создание более разумных домашних кошечек или собачек, поющих человеческим голосом птичек или умеющих танцевать чечетку муравьев. Но когда некая катастрофа сотрясла мир, когда цивилизация обрушилась, как песчаные домики под натиском ветра и морских волн, эти насозданные, наизмененные погибли почти все, но… все же не все. Какие-то выжили, приспособились, уже забыли, что служили людям.
Этим только объясняю разнообразие и животных видов, что не могли, если по уму, развиться сами, и растений, что чересчур уж… ну не могу представить, из чего развились. Слишком уж отличаются
от всего привычного.А Фрида, летуны и прочие-прочие, это те, у кого сдвиги в генной карте не кажутся такими уж опасными. Разве что священнику, а челяди это по фигу. Как и воинам гарнизона, которые знают, но помалкивают. А теперь и я буду помалкивать…
Я разохотился, пировал вместе со всеми, жрал в три горла, запивал слабым вином, ел сочные фрукты, куда более сочные, чем покупал на рынке, чувствовал себя легко и приятно. Мелькнула мысль, мое положение и есть как раз то, о котором мечтает каждый житель моего мира, измученный демократией. Здесь четкое разделение на сословия, переход из одного в другое просто невозможен. Челядь служит челядью из века в век, дети повара становятся поварами, а дети конюха – конюхами. Правда, я не понял, как же с остальными детьми, вряд ли здесь система «айн киндер», но решил пока не вдаваться в такие подробности.
Сенешаль, как узнал невзначай, служил тоже семьсот лет верой и правдой, пока я его не уволил методом усекновения головы. А нового так и не назначил, если не считать, что велел Гунтеру взять на себя и эти обязанности. Впрочем, почему бы Гунтеру в самом деле не подрабатывать по совместительству и сенешалем?
Поверхность темного красного вина в моем кубке колыхнулась, что вообще-то понятно: все стучат по столу, задевают ножки сапожищами, но я насторожился, повел по сторонам очами.
Гунтер, не самый чуткий, но не выпускающий меня из виду, приблизился с большой чашей.
– Вашей милости угодно другого вина?
– Гунтер, – сказал я, – в замке есть люди, которые не совсем такие, как все…
Его лицо стало серьезным, но не спешил с ответом, чтобы не попасть впросак, а когда я замолчал, после паузы спросил осторожно:
– Ну… не совсем, конечно, но чуточку есть…
– Так вот я тоже такой, – признался я. – У меня седалищный нерв всегда чувствует приближение неприятностей.
– Да, ваша милость…
Хмель, как рукой сняло, я вылез из-за стола, кивком пригласил с собой. За спиной остались пьяные крики удалых гуляк, песни и веселье, я вышел во двор, уже ночь, прислушался, толкнул дверь в подвал и пошел по каменной лестнице.
Навстречу пахнуло сыростью, плесенью, сильным ароматом множества сортов вин. Гунтер шел следом, прислушивался, наконец насторожился, прошептал:
– Какие-то толчки…
– Господи, – сказал я с облегчением, – я уже подумал, что чудится.
– Нет, ваша милость. Неужели снова лезут твари из преисподней?
Я остановился, такая мысль почему-то не пришла в голову, чуть было не развернулся и не побежал обратно. Гунтер смотрит с ожиданием, я сказал быстро:
– Собери всех, кто еще может держать в руках оружие! Приведи Рихтера и отца Ульфиллу!.. Пусть спускаются в подземелье!
Гунтер крикнул:
– Всех соберу! Но вы, ваша милость, слишком далеко не спускайтесь! Кто знает, что на этот раз…
– Да я вас подожду…
– Эх, ваша милость, я вас уже знаю!
– Дождусь, – пообещал я.
Он на всякий случай пугнул перед уходом:
– Теперь могут послать что-то пострашнее!
Не могут, мелькнуло в голове, а пришлют обязательно. Всегда присылают на вторую попытку покруче воинов, а не слабее. А нас и те, прошлые, едва не стерли в порошок. Если бы не колечко.
Мои пальцы инстинктивно проверили мой арсенал. Пировал я без доспехов, в рубашке с закатанными рукавами и расстегнутой на груди. Но на поясе меч и молот. Главное же, колечко на пальце. Если в нем батарейка не разрядилась, то есть доспехи, нет доспехов – какая разница…
Наоборот, мелькнула мысль, в доспехах при замедлении времени двигаться куда тяжелее. Вырубленный в каменной толще подземный ход опускается неторопливо, с суровым достоинством. После двух десятков грубо высеченных ступеней всякий раз небольшая площадка, затем снова двадцать ступеней.