Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь

Но каким образом? Об этом ничего не сказано. И это скрытое упоминание (только пятнадцать стихов в собрании из шестисот шестидесяти) кажется лишь своего рода уступкой вынужденному почтению к религии. Вся остальная поэма посвящена восхвалению мирских качеств куртуазного рыцарства, которые Ричард в литературной среде двора уже научился применять и, возможно, почитать.

Храбрость, щедрость, учтивость являются в конце XII века основными добродетелями рыцарства. И не случайно Амбруаз оправдывает в этих выражениях один из своих рассказов, касающихся короля Англии, во время его высадки в Акре, чтобы «служить там Богу»:

«Учтивость, храбрость,

Щедрость — вот чем он руководствуется

В жизни»^{49 [753]} .

РЫЦАРСКАЯ ХРАБРОСТЬ

Аристократическое военизированное общество

Самой главной обязанностью рыцарей было сражение. Не удивительно, что почти в каждом литературном произведении Средневековья восхваляются качества, ожидаемые of каждого солдата: храбрость, физическая и моральная смелость. Эти чисто военные качества были приняты и в некотором роде «восстановлены» аристократией с того момента, как ее члены стали вести себя как воины, на своем уровне начальников, управляющих и хозяев.

753

49 Ambroise, v. 4572.

Такое понимание не является, однако, очевидным фактом и не проявилось во всех слоях общества. Оно характеризует возникновение общего мировоззрения в отдельно взятом обществе — в аристократическом обществе Запада, которое после внедрения социальных структур, обозначаемых удобным, но не совсем отвечающим действительности термином «феодализм»^{1 [754]} , оценивает военные качества. Они стали необходимыми в военизированном обществе, где центр политической, административной, судебной и экономической власти находился в замке. Исполнителями этой власти, олицетворяемой на местном уровне владельцами замков, были их воины, их milites, одновременно защитники, покровители, грабители и порой угнетатели безоружного населения.

754

1 Этот термин не является точным, так как он акцентирует внимание на феодальном уделе, который является лишь одним из элементов, на котором базируются отношения людей; вероятно, он не является ни первым, ни главным.

Далекие германские корни такой системы ценностей не вызывают сомнений. Суммарное их изложение можно найти у Тацита, который, как хороший римлянин, уважающий социальные ранги и гражданскую иерархию, удивляется, видя, как почти «варварский» народ прославляет военные добродетели; он удивляется еще больше, видя у них начальника, соперничающего в смелости со своими сотоварищами в сражении, которые ему полностью преданы и будут считать себя обесчещенными, если не будут сражаться так же хорошо, как и он^{2 [755]} . Это сотоварищество, эта личная преданность и этот культ военной силы в лоне германского комитата распространились, как подтверждают сегодня все историки, в западном средневековом обществе. Они ему обеспечили свою базу, свою систему ценностей, даже если они испытали в процессе развития некоторые изменения и смягчения отчасти под влиянием Церкви. Но Франко Кардини прав, подчеркивая, что «нельзя говорить о преемственности между германским воином и средневековым рыцарем — есть только скачок в культуре»^{3 [756]} .

755

2 Tacite. La Germanie. Paris, 1983, с. 13-14. P. 78.

756

3 Cardini, Aile radici cavaleria, Firenze, 1982.

Придание большего значения этим качествам, присутствующим в меровингском и каролингском мире, было, вероятно, также связано с тем, что единодушно было названо «мутацией тысячного года», понятием, которое недавно разделило историков на соперничающие школы. Многие, и мы можем с сожалением это констатировать, иногда теряли чувство меры и руководствовались эмоциями, а не аргументами.

Споры здесь недопустимы^{4 [757]} . Так как все, мутационисты и антимутационисты, соглашаются, по крайней мере, в одном — в возрастающей роли в средневековом обществе XI века замков и рыцарей. Они или занимают «естественное» место в системе правления князей, у которых они в своей массе находятся в подчинении, играя роль факторов порядка, как считают «антимутационисты»; или, наоборот, находятся в самом сердце настоящего политического, социального и экономического переворота, превратив окрестности замка в автономные территории, избегая централизованной власти, переживающей период упадка, — в этом случае рыцари играют роль зачинщиков политического и социального беспорядка и экономической тирании на местном уровне, как считают мутационисты. Впрочем, существовало большое количество региональных вариантов, согласно которым короли и графы умели (или не умели) сохранять власть над рыцарями, у которых, как утверждает Иоанн Солсберийский, в середине XII века было в руках данное правителями оружие, необходимое, чтобы диктовать свои законы.

757

4 См. эту точку зрения Flori J. La chevalerie. Paris, 1988. P. 45, 73.

Во всяком случае, начиная с XI века звучит искренняя и столь частая похвала этим старинным военным качествам. Было ли это лишь «открытием» или же настоящей «революцией»? Заметен ли эффект этих перемен в ту эпоху, когда культура и латинская письменность, оставаясь в руках духовенства, начала занимать свое место среди мирян, в первую очередь среди правителей, окруженных семьями, родственниками и воинами?

Потому ли Церковь, которая так нуждается в рыцарях, уделяет большое внимание их качествам и позволяет еще большее восхваление, устное и письменное, например, в эпических песнях, к которым она привыкает, потому что в них воспеваются христианские подвиги против «язычников», неверных сарацинов? Все эти причины содержат часть правды, но это не столь важно. Эти неопровержимые феномены характерны для идеологического продвижения ценностей, которые почитаются мирской аристократией. И это военные ценности. На вершину добродетелей они ставят, по разным причинам. которые нам надо разобрать, «храбрость», в высшей степени рыцарское качество, воспетое во всех своих формах в эпопеях, в небольших поэмах в стихах, в рифмованных хрониках и романах.

Эпический герой

«Песнь о Роланде», в начале XII века, предоставляет нам парадигму личности Роланда, модели эпического героя, всегда готового достать свой клинок, способного на красивые удары мечом и копьем, нацеленные на то, чтобы завоевать любовь короля^{5 [758]} , завоевать признание и упрочнить свою славу, доказывая свою смелость, доходя при этом до крайностей (и даже до чрезмерности, когда Роланд доходит до того, что отказывается трубить в рог, призывая на помощь, что привело к поражению и гибели христиан из арьергарда^{6 [759]} ). Откуда такое поведение? Роланд поступил так не столько для того, чтобы получить венец мученика, а для того, чтобы избежать высшего упрека, обвинения в трусости, которое не смывается. Такой упрек привел бы к тому, что были написаны «плохие песни» о нем, позорящие не только его, но и всю его семью, его клан, его потомство, навсегда обесчещенное. Чтобы избежать этого позора, рыцари эпопеи и романов в некотором роде приговорены к героизму. Один специалист в области средневековой литературы отнес к разряду «культуры стыда» эту систему ценностей, которая из-за социального давления и положений морали провоцирует рыцаря на переход всех границ в поисках подвигов^{7 [760]} . Эта система существует еще до конца XIII века, но уже смягченная и улучшенная двумя веками размышлений. Жуанвиль, например, рассказывает о нерешительности, проявленной во время сражения при Мансуре Эраром де Сиври, раненным в лицо и потерявшим многих своих людей:

758

5 Ch. « pour de tels coups, l’empereur nous aime». La chanson de Roland, Dufournet, Paris, 1993, 1376, 1013, 1053.

759

6 Этот вопрос об излишествах Роланда вызвал такой же бурный спор. См. Foulet, Is Roland guilty og Desmesure? // Romance Philology, 10, 1957. P. 145-148; Burger A. Les deux scenes du cor dans la Chanson de Roland // La technique litteraire des chansons de geste. Paris, 1959. P. 105; Renoir A. Roland's Lament; its meaning and fonction in the Chanson de Roland // Speculum, 35, 1960. P. 572-583; Guiette R. Les deux scenes du cor dans la Chanson de Roland et les conquStes de Charlemagne // Le Moyen Age, 1963. P. 845; Le Gentil P. A propos de la demesure de Roland // Cahiers de civilisation medievale, 11, 1968. P. 203-209, etc.

760

7 Jones G. F. The Ethos of the song of Roland. Baltimore, 1963.

«„Сир, если вы считаете, что ни меня, ни моих потомков в этом не упрекнут, я позову на помощь графа Анжуйского, которого я вижу посреди поля”. А я ему сказал: „Мессир Эрар, мне кажется, что вы окажете себе великую честь, если отправитесь за помощью для нас, чтобы спасти наши жизни, так как и ваша в большой опасности”; (...) он спросил совета у всех присутствующих там рыцарей, и все ему посоветовали то, что я ему посоветовал»^{8 [761]} .

К этому страху бесчестия прибавляется иногда формальное уважение к личной клятве, добровольному обету, сделанному Богу, как в случае Вивьена в «Песне о Гийоме»: он поклялся никогда не отступить перед сарацинами на поле боя. Та же песнь, как и большинство эпопей, противопоставляет такому поведению героя без страха и упрека трусость антигероев, которые, как Тибо де Бурж и его подчиненный Эстюрми, бахвалятся перед битвой, но проявляют малодушие при ее приближении, постыдно дезертируют с поля боя, предают своих товарищей, подвергнув их большей опасности, добавляя моральную грязь их страха к физической грязи, которая за этим следует^{9 [762]} . Так в различных литературных вариациях на тему сражающегося героя мы находим сущность проблематики рыцарства. Однако речь здесь идет только о наиважиейшей задаче солдата во всех армиях мира — не сбежать во время сражения, не дезертировать с поля боя, «не выйти из строя», не получив приказа, не бросить своих товарищей. Это центральная позиция военного регламента, основной элемент всей военной деонтологии, а не отличительный знак рыцарства.

761

8 Joinville. Vie de Saint Louis / Ed. Et trad. J. Monfrin, Paris, 1995, §226. P. 111.

762

9 La chanson de Guillaume / Ed. et trad. Suard. Paris, 1991.

Однако именно рыцари, которым легче покинуть поле боя и которые чаще так поступают, берут на себя обязательство уважать эти принципы. В 1130 году Ордерик Виталий рассказывает об эпизоде, который объединил два упомянутых нами аспекта. Он рассказывает о чрезмерном желании молодого рыцаря Галерана де Мёлана проявить рискованную храбрость во время сражения при Бургтерульде в 1124 году. Нарушив приказ Амори де Монфора, этот молодой Галеран, желая с помощью оружия сделать себе имя^{10 [763]} , хотел атаковать противников, принявших оборонительную позицию. Он уже представил их побежденными. Но Амори его отговорил: вражеские рыцари сошли с лошадей, а значит, имеют намерение сражаться до конца, так как, по его словам, рыцарь, который спешился, готов победить или умереть, но не покинуть поле боя^{11 [764]} . Другие презирали своих врагов, которые собирались сражаться как простые пехотинцы, и видели в них только сборище крестьян и слуг, неспособных, в их глазах, оказать достойное сопротивление цвету рыцарства Франции и Нормандии, который стоял перед ними^{12 [765]} . Галеран первым повел за собой в бой войско из сорока рыцарей. Но он потерял лошадь, убитую под ним выстрелом из лука, с другими приключилось то же самое еще до того, как они смогли что-нибудь предпринять. Галеран был взят в плен с восьмьюдесятью рыцарями, а большинство его сотоварищей пустились в бегство.

763

10 «Adolescens militiae cupidus» я перевожу как «алчный до военных подвигов». М. Chibnall переводит прямо militia как рыцарство в смысле военной доблести: «anxious to prove his knighthood»; Orderic Vital. Histoire Eccldsiastique / Ed. M. Chibnall. T. VI, Oxford, 1978. P. 350.

764

11 Ibid.: « Bellicosus eques iam cum suis pedes factus non fugiet, sed morietur aut vincet» (P. 350); отмечается, что Orderic употребляется здесь еще как eques, но не как miles.

765

12 Ibid. Р. 350: «hos pagenses et gregarios». По мнению Guilhiermoz P. Essai sur l'origine de la noblesse en France au Moyen Age. Paris, 1902. P. 340, это выражение могло быть презрительным по отношению к рыцарям с недостаточно развитыми качествами; по мнению Brown R. A. The status of the norman knight // Gillingham, J., Holt, J. C. War and Government in the Middle Ages. Essays in ho'nour of J.O. Prestwich. Cambridge, 1984. P. 24, речь шла лишь об оскорблении без относительно к социальной реалии. Тем не менее, по моему мнению, оно употерблялось как презрительное выражение по отношению к той категории рыцарей, которая противопоставлялась «цвету рыцарства»: «Ессе militaris flos totius Galliae et Normanniae hie consistit».

В 1141 году в сражении под Линкольном, в то время как многие рыцари (среди которых многие принадлежали к знати, чьи имена Ордерик Виталий называет) поддались панике и разбежались кто куда, король Англии Стефан и его соперник Ранульф спешились, чтобы сражаться вместе с пехотинцами, подбадривая их таким образом и показывая, что их обязанность — сражаться до конца^{13 [766]} .

В истории этого периода известны многие примеры массового бегства рыцарей, оставляющих своих пехотинцев в крайне тяжелом положении и обрекающих их на верную смерть. Ричард де Девиз рассказывает об очень суровом правиле, существующем на этот счет и об обещанных наказаниях виновным — утрата воинского пояса для всадников (то есть их положения), ампутация ноги для пехотинца^{14 [767]} .

766

13 Orderic Vital, Histoire eccldsiastique, VI, XIII. P. 542.

767

14 Devizes, 21-22. «Sit lex seruata sine remedio. Pedes pleno pede fugiens pedem perdat. Miles priuetur cingulo».

Дезертирство знаменосца еще тяжелее, так как это может заставить ошибочно подумать о приказе об отступлении или поражении и привести к массовому бегству с поля боя. Гийом де Нефбург рассказывает по этому поводу о недоразумении, произошедшем с Генрихом Эссексом, знаменоносцем короля Генриха II, во время сражения в Уэльсе. Ошибочно подумав, что король погиб, он опустил знамя, знак единения, и бросился бежать, распространяя ложную весть о смерти короля. Он был обвинен в предательстве Робертом де Монфором, который вызвал его на судебный поединок; проиграв этот бой, Генрих Эссекс был признан виновным и приговорен к смерти. Его наказание было смягчено самим Генрихом II, но он должен был уйти в монастырь и оставаться там до конца дней своих, а все его имущество было конфисковано^{15 [768]} . Однако здесь речь не шла о явной трусости, а всего лишь об ошибочном суждении.

768

15 Newburgh, I, 108.