Рилла из Инглсайда

— Это несправедливо… ты еще не в том состоянии…

— Физически я годен к службе. Вполне здоров. Я не годен по своему душевному состоянию, а это пятно на репутации и позор. Ну-ну, не плачь, Рилла. Я не ухожу на фронт… если ты этогобоишься. Музыка Крысолова звучит у меня в ушах день и ночь… но я не могу последовать за ним.

— Мы с мамой будем убиты горем, если ты пойдешь на войну, — всхлипывала Рилла. — Ох, Уолтер, послать одного сына на войну — этого вполне достаточно для любой семьи.

Рождественские праздники стали невеселым временем для нее. И все же то, что Нэн, Ди, Уолтер и Ширли были дома, помогало терпеливо выносить все огорчения. Вдобавок Кеннет Форд прислал ей к Рождеству поздравления и книгу в подарок. Некоторые фразы его письма вызвали горячий румянец на ее щеках и ускоренное биение сердца… пока она не дошла до заключительного абзаца, заставившего ее похолодеть.

«Нога моя почти поправилась, будто и не ломал ее вовсе. Еще пара месяцев, Рилла-моя-Рилла, и я буду готов пройти медицинскую комиссию. До чего будет приятно надеть наконец военную форму! Тогда малыш Кен сможет прямо смотреть в лицо всему миру и ни у кого не будет в долгу. А то у меня было препоганое чувство в последнее время, с тех пор, как я уже не прихрамываю. Люди, которые ничего не знают о моей ноге, бросали на меня взгляды, говорившие: «Уклоняешься, парень!» Ну, скоро у них уже не будет возможности смотреть на меня так».

— Ненавижу эту войну! — заявила Рилла с горечью, глядя в окно на кленовую рощу в холодном великолепии розового с золотом зимнего заката.

— Тысяча девятьсот четырнадцатый прошел, — сказал доктор Блайт в первый день нового года. — Он начался великолепным рассветом, но кончился кровавым закатом. Что принесет нам тысяча девятьсот пятнадцатый?

— Победу! — сказала Сюзан, на этот раз весьма лаконично.

— Вы действительно верите, Сюзан, что мы выиграем войну? — мрачно спросила мисс Оливер.

Она приехала из Лоубриджа на один день, чтобы повидать Уолтера и девочек, прежде чем они вернутся в Редмонд. Настроение у нее было плохое, она была склонна проявлять цинизм и видеть во всем дурную сторону.

— Верю ли я, что мы выиграем войну? — воскликнула Сюзан. — Нет, мисс Оливер, дорогая, я не верю… я знаю. Мы должны просто положиться на Бога и делать большие пушки.

— Иногда я думаю, что пушки лучше, чем надежда на Бога, — сказала мисс Оливер.

— Нет, нет, дорогая, вы так не думаете. В битве при Марне у германской армии были пушки, разве не так? Но с нимиразобралось Провидение. Не забывайте об этом. Просто вспомните, как это было, когда вас одолеют сомнения. Вцепитесь пальцами в ручки вашего кресла, сидите и повторяйте: «Пушки — это хорошо, но Всевышний лучше, и Он на нашей стороне, что бы ни говорил об этом кайзер». Моя кузина София, подобно вам, склонна к унынию. «Ох, и что только мы будем делать, если немцы придут сюда», — причитала она вчера в разговоре со мной. «Хоронить их, — сказала я, не задумываясь. — Места для могил полно». Кузина София сказала, что я легкомысленна, но я не была легкомысленна, мисс Оливер, дорогая, я лишь была спокойна и совершенно уверена в британском флоте и наших канадских парнях.

— Я теперь ужасно не люблю ложиться спать, — сказала миссис Блайт. — Всю жизнь я любила эти веселые, беспечные, великолепные полчаса, когда можно что-нибудь вообразить, перед тем как заснешь. Теперь я по-прежнему воображаю перед сном. Но совсем другое…

— А я, пожалуй, рада, когда приходит время ложиться в постель, — отозвалась мисс Оливер. — Я люблю темноту, потому что могу под ее прикрытием быть собой… не нужно ни улыбаться, ни стараться, чтобы в моих речах звучал оптимизм. Но иногда и мое воображение выходит из-под контроля, и я вижу, как вы… ужасные картины… ужасные годы, которые нам предстоят.

— Я очень рада, что у меня почти нет воображения, — сказала Сюзан. — Чаша сия меня миновала… Вот тут в газете я вижу, что кронпринц снова убит. Как вы думаете, есть надежда, что на этот раз он останется мертв? И я также вижу, что Вудро Вильсон [50] собирается писать очередную ноту. Интересно, — заключила Сюзан с горькой иронией, которая в последнее время всегда звучала в ее словах, когда ей случалось упомянуть о несчастном американском президенте, — жив ли школьный учитель этого человека?

50

Вудро Вильсон (1856–1924) — 28-й президент США (1913–1921 гг.). В 1914–1917 гг. удерживал США от вступления в Первую мировую войну и ограничивался обменом дипломатическими нотами как с Германией, так и с Великобританией.

В январе Джимсу исполнилось пять месяцев, и Рилла отпраздновала эту дату тем, что перестала его пеленать.

— Он весит четырнадцать фунтов [51] , — объявила она, сияя от гордости. — Ровно столько, сколько должен, согласно Моргану, весить в пять месяцев.

Никто уже не сомневался, что Джимс становится очень привлекательным малышом. Его щечки стали округлыми, упругими и розовыми, его глаза — большими и яркими; на крошечных ручках появились ямочки у основания каждого пальчика. У него даже начали расти волосики, к невыразимому облегчению Риллы. Бледно-золотой пушок, появившийся на всей его головке, был отчетливо заметен при подходящем освещении. Он был хорошим младенцем, обычно спавшим и переваривавшим пищу именно так, как предписывал Морган. Иногда он улыбался, но никогда не смеялся, несмотря на все старания вызвать у него смех. Это также тревожило Риллу, так как Морган утверждал, что младенцы обычно громко смеются начиная с третьего месяца жизни и до пятого. Джимсу было пять месяцев, а он не проявлял никакого желания смеяться. Почему? Было ли это отклонение от нормы?

51

6 кг 350 г.

Однажды вечером Рилла поздно вернулась домой с собрания, на котором гленских юношей призывали записываться добровольцами. Она выступала на этом собрании с чтением патриотических стихов. Прежде Рилла неохотно соглашалась декламировать на публике. Она боялась зашепелявить; этот давний дефект речи давал о себе знать, когда она нервничала. Когда ее попросили выступить на собрании в Верхнем Глене, она сначала отказалась, но затем начала тревожиться. Не было ли это проявлением трусости? Что подумал бы Джем, если бы узнал о ее отказе? Промучившись сомнениями два дня, Рилла позвонила по телефону председателю Патриотического общества и сказала, что выступит. И она выступила, и несколько раз зашепелявила, и потом пролежала большую часть ночи без сна в муках уязвленного самолюбия. Затем, два дня спустя, она снова декламировала, на этот раз в Харбор-Хед. За этим последовали выступления в Лоубридже и на другой стороне гавани, и она смирилась с тем, что иногда язык плохо произносит некоторые звуки. Казалось, никто, кроме нее самой, не обращал на это внимания. Ведь она была такой искренней и обаятельной, и глаза ее так сияли! Не один юноша записался добровольцем именно потому, что глаза Риллы, казалось, смотрели прямо на него, когда она с жаром требовала ответа на вопрос, может ли быть более прекрасная смерть, чем гибель в битве за «могилы своих отцов и за храмы своих богов» [52] , или уверяла своих слушателей дрожащим от волнения голосом в том, что «славы час один ценней безвестности веков» [53] . Даже флегматичный Миллер Дуглас так воодушевился на одном из этих собраний, что Мэри Ванс потребовалось не меньше часа, чтобы его вразумить. Мэри Ванс с горечью сказала тогда, что Рилла Блайт только на словах переживает из-за ухода Джема на фронт, а иначе не стала бы убеждать братьев и друзей других девушек записываться добровольцами.

52

Цитата из произведения «Песни древнего Рима» английского поэта Томаса Маколея (1800–1859).

53

Цитата из романа «Пуритане» английского писателя Вальтера Скотта (1771–1832).

В этот вечер Рилла чувствовала себя усталой и замерзшей, так что она с радостью юркнула в свою теплую постель и уютно устроилась под одеялами, хотя, как обычно, с грустью задумалась, каково приходится сейчас Джему и Джерри. Она как раз начала согреваться и засыпать, когда Джимс неожиданно заплакал… и продолжал плакать… Рилла свернулась в постели клубочком, твердо решив, что даст ему пореветь. В свое оправдание она могла сослаться на Моргана. Джимсу было тепло, удобно… плакал он не от боли… и его животик был настолько полон, насколько это было полезно для его здоровья. В таких обстоятельствах суетиться вокруг него было бы простым потаканием его капризам, а потакать им она не собиралась. Он может плакать, пока не устанет и не заснет снова.

Но затем воображение начало тревожить Риллу. Предположим, думала она, я крошечное беспомощное существо, всего лишь пяти месяцев отроду, и мой отец воюет во Франции, а моя бедная мать, так тревожившаяся обо мне, уже в могиле. Предположим, я лежу в корзинке в большой темной комнате, и на целые мили вокруг — насколько мне видно или известно — ни одного пятнышка света, ни одной живой души. Предположим, нигде нет ни единого человеческого существа, которое любило бы меня… так как отец, никогда меня не видевший, не может так уж любить меня, особенно учитывая то, что он даже ни разу не написал и не спросил обо мне. Разве бы я не заплакала? Разве не почувствовала бы я себя такой одинокой, заброшенной, испуганной, что просто не могла бы не заплакать?