Рим, папы и призраки

— Солово… — проговорил учитель, изображая удивление. — Еще один поклонник классической философии восстал среди нас. Посмотрим, сумеешь ли ты сформулировать вопрос.

Считаясь с жезлом указующим, семилетке оставалось лишь изложить часть собственных мыслей на эту тему.

— Достопочтенный господин, меня взволновал следующий парадокс, медленно начал ребенок, наблюдая за реакцией учителя, — неужели живший в древности человек, а именно исполненный добродетелей Аристотель, не может вступить в рай, поскольку не исповедовал — и не мог исповедовать истинную веру? Но если подобные ему осуждены по причине такого незнания, как это назвать? Несправедливостью? Но этого не может быть потому, что Господь справедлив по определению.

— Он хочет сказать, господин, — встрял Констанций, — что Платон со своими дружками просто не могли стать христианами, так ведь? Они умерли еще до Рождества Христова…

— Я прекрасно понимаю, что имеет в виду Солово, — ответил преподаватель с вселяющей трепет значительностью. — И я решу этот вопрос, процитировав то, что вы и без того уже знаете: «Extra Ecclesia nulla salus» — «Нет спасения вне Церкви». Твой вопрос, Констанций, неблагочестив, незрелому уму не подобает интересоваться такими вещами. Однако, учитывая, что он и в самом деле неплох, я не стану принимать дополнительных мер. А теперь вернемся к глаголу habere (иметь) и — он взмахнул указкой, словно волшебной палочкой, — про-спря-гаем его…

— Дело в том, — сказал учитель, одетый уже совершенно иначе и окруженный еще большим уважением, чем прежде, — что вопрос этот придумал Солово. В каждом классе есть свои соглядатаи, и я знаю, что это он наделил загадкой, вынянченной в собственной голове, абсолютного середняка Констанция, мечтающего тем не менее блеснуть.

— Итак, — проговорил председатель трибунала, поглядев на учителя из глубины черного капюшона, — он изготавливает стрелы, а поджигают другие.

— Именно, — согласился учитель. — Невзирая на столь удачное рождение, он самый недоверчивый мальчик, которого я встречал. Он окружает свои дела покровом обмана и тайны, никогда не открывает всего, что знает, даже если это не столь уж существенно. Истинное «я» погребено под толстой скорлупой скрытности.

— Возможно, это трусость, — вмешался другой из сидевших за столом.

— Мне тоже поначалу так показалось, — подхватил учитель, — поэтому я следил за ним и испытывал его. Он стоит на своем во всех стычках на школьном дворе. Он не трус, но наделен невероятным самоконтролем и отвагой.

— Значит, другие ребята избегают его? — Вопрос сей прозвучал из темных рядов, выстроившихся вдоль стен подземелья.

Учитель из вежливости попытался было ответить тому, кто задал вопрос, однако его фигура затерялась в тенях между факелами.

— Нет. И это лишь подтверждает все остальное — его оболочка безупречна. Остальные дети видят в нем только открытого и живого мальчишку и обманываются подобной внешностью.

Он неторопливо обвел глазами собрание и поднял руку, требуя поддержки у сотен собравшихся.

— Прошу доверять мне… Он разумен, расчетлив, холоден сердцем и чувствителен к этике. Этот семилетка интересуется теологическими концепциями. Старшие играют в мяч, а он размышляет об Аристотеле. Я и в самом деле вижу в нем способность к службе.

И сказав это, учитель склонил голову и, отдаваясь суждению собравшихся, отступил на два шага, как предписывал фемический обряд. Удавка, свисавшая с его шеи, делала намек еще более прозрачным. Рекомендовавшего отвергнутую кандидатуру вешали без отлагательств. Таким образом уравновешивались почести, выпадавшие на долю счастливца, ибо фемисты надеялись собрать в своих рядах лишь самых многообещающих.

Трибунал посовещался, тяжелые капюшоны наделяли приватностью отдельные мнения. Школьный учитель и все его собратья вкупе с немногочисленными сестрами терпеливо ожидали в безмолвии.

Наконец поднялся председатель трибунала. Факел, размещенный в стратегически важном месте, окружил его голову огненным нимбом в глазах наблюдавших снизу.

— Мы склоняемся к положительному решению, — объявил он. — Есть ли несогласные?

Воспарив к демократическим идеалам, вера cum [10] организация cum заговор всегда предоставляют право голоса недовольству… а иногда — при наличии достаточно твердых намерений — даже возможность идти своим путем. Но в этом случае все промолчали.

10

здесь — в сочетании с (лат.)

— Да будет так, — заключил председатель трибунала. — Капитан Немезиды уладит все необходимое.

Такие не по годам зрелые мысли юного Солово привели к тому, что его отца сразила стрела на охоте. Лучника не видел никто, хотя его и разыскивали; преступника не обнаружили и не предали суду. Когда покойника принесли домой, тонкая черная стрела с кремневым наконечником еще торчала из его горла, однако свет жизни давно оставил глаза. Весь дом был безутешен, даже маленький Солово, невзирая на уже знаменитую выдержку, не мог сдержать детских слез.

Мадам Солово попросту исчезла вскоре после похорон мужа, и в известной степени это было даже хуже. Только что ее видели в сыроварне за делом — и все. Ни записки, ни знака, даже капельки крови, способной объяснить ее кончину.

Ее брат умер от «хворой испарины», дядя повесился без всяких причин… Численность клана Солово резко пошла на убыль. До соседей кое-что начало доходить, и уцелевших они избегали.

От внешнего мира мальчика Солово последним барьером отделяла его тетка. Поскольку Феме не знал жалости и мог позволить себе любую причуду, она попала в эротические игрушки к сирийскому князьку. Еще более странным можно считать то, что, начавшись развратом, их отношения после долгих лет закончились честным браком. Однако для маленького Солово это могло послужить небольшим утешением, даже если бы он знал это и был способен понять.

Далее Vehmgericht весьма тонко уговорил адвоката, отвечавшего за состояние семьи, отдать на разграбление все ее имущество (что тот и так намеревался сделать), и в возрасте восьми лет мальчик Солово обнаружил, что остался без семьи, дома и средств для жизни; посему сиротский приют далекой церкви простер к нему свою благотворящую руку.

А Древний и Священный Феме приступил к долгому и терпеливому наблюдению.

— Ах ты… — выдавил адмирал Солово, в самой героической борьбе в своей жизни пытавшийся сохранить внешний покой. Пауза была долгой, из какого-то прочного внутреннего убежища он старался примириться с прежде отвергавшимся подозрением. — Итак, это сделали вы?

Фемист, ныне находившийся возле него, утром на всякий случай надел тонкую кольчугу под мантию, не зная того, что любимый удар адмиральского стилета предназначен для глаза, и считал себя в относительной безопасности. Однако в данном случае его волнения и потливость на жаре были напрасными. Адмирал Солово справился и с предельным испытанием, подавив внутренний крик, требовавший немедленного отмщения.

— Увы, да, — ответил уэльсец. — У вас был, конечно, потенциал, однако следовало видеть, насколько мир может отточить вас. Для того, что задумали для вас мы, спокойное детство на лоне любящей семьи скорее всего не подошло бы.