Римлянка. Презрение. Рассказы

— Что, что?

— Ничего, одна строка, к слову пришлась… эй, хозяин!

Он всегда вел себя чуть-чуть вызывающе, но умел все обратить в шутку. И теперь он весело спросил у хозяина, сколько с нас причитается, сунул ему в нос деньги, не поскупившись на чаевые.

— Это вам.

Потом выпил остатки вина и последовал за мною.

Мне хотелось как можно скорее дойти до дома. Я знала, что он вернулся ко мне неохотно, знала, что он презирал и ненавидел себя за то чувство, которое против воли погнало его ко мне. Но я надеялась на свою красоту, на свою любовь к нему, и мне не терпелось поскорее сразиться этим оружием с его враждебностью. Я чувствовала, что мною вновь овладела задорная решимость, я верила, что моя любовь победит его отвращение, порыв моей страсти сломит его упорство и он тоже полюбит меня.

Я шла рядом с ним по опустевшей в это послеполуденное время улице.

— Обещай мне, — начала я, — что когда мы придем домой, ты не попытаешься сбежать.

— Обещаю.

— И ты должен пообещать мне еще одну вещь.

— Что именно?

Я колебалась несколько секунд, а потом сказала:

— В прошлый раз все было бы хорошо, если бы ты не смотрел на меня в ту минуту таким взглядом, что мне стало стыдно… обещай мне, что никогда не станешь так на меня смотреть.

— Как «так»?

— Не знаю… таким неприятным взглядом.

— Я не умею смотреть по заказу, — ответил он спустя минуту, — но, если хочешь, я вовсе не буду на тебя смотреть… закрою глаза… ладно?

— Нет, не надо, — твердо возразила я.

— Тогда как же я должен смотреть на тебя?

— Как я на тебя, — ответила я, взяла его за подбородок и, продолжая идти рядом, показала, как надо смотреть: — Вот так… с нежностью.

— Ха-ха… с нежностью!

Когда мы поднимались по темной и грязной лестнице нашего дома, я невольно вспомнила светлый, чистый, белый дом Джи-зеллы. Я сказала как бы про себя:

— Если бы я жила не в этом домишке и если бы не была такой жалкой, как сейчас, я нравилась бы тебе, конечно, больше.

Он вдруг остановился, обхватил меня за талию обеими руками и искренне сказал:

— Напрасно ты так думаешь… уверяю тебя, это неправда.

Мне показалось, что в его глазах промелькнуло что-то похожее на симпатию. Он нагнулся и стал искать губами мой рот. От него сильно пахло вином. Я не терплю запаха винного перегара, но в ту минуту этот запах показался мне таким невинным, приятным и даже трогательным, как будто он исходил из уст неопытного мальчика. Кроме того, я поняла, что мои слова помогли мне невольно нащупать его слабое место. В ту минуту мне показалось, что я зажгла в его душе искорку любви. Впоследствии я поняла, что, обнимая меня, он не столько повиновался страстному порыву, сколько из самолюбия вынужден был терпеть этот своего рода духовный шантаж. Потом я часто нарочно прибегала к этому способу, обвиняя его в том, что он презирает меня за мою бедность и за мое ремесло, и всегда таким образом я добивалась своего; и чем дальше, тем все яснее понимала, что Джакомо человек разочарованный во всем и крайне нерешительный.

Но в тот день я еще не знала его так хорошо, как узнала позднее. И этот поцелуй обрадовал меня, как будто я одержала решительную победу. Я ограничилась тем, что слегка коснулась его губ как бы в благодарность за его поцелуй и, взяв его за руку, сказала:

— Ну, бежим скорее наверх!

Я весело и порывисто тянула его вверх по лестнице. Он молча позволил тащить себя.

Почти бегом я влетела в свою комнату, волоча его, как куклу, за руку с такой силой, что он ударялся о стены коридора. Едва мы очутились в комнате, я сразу же подтолкнула его в угол, прямо на кровать. И тут только я впервые заметила, что он был не только пьян, как и предсказывал, а пьян так сильно, что ему вот-вот станет плохо. Он сильно побледнел, с рассеянным видом тер свой лоб, а взгляд его был мутный и сонный. Все это я поняла в одну секунду, и меня сразу охватил страх, что ему и в самом деле станет худо и таким образом наша вторая встреча кончится ничем. Двигаясь по комнате и снимая с себя одежду, я в душе горько раскаивалась, что позволила ему пить. Но любопытно то, что мне даже не приходило в голову отказаться от его столь желанной для меня любви. Наоборот, я надеялась только на одно: что ему не так уж плохо, он не останется холоден к моим ласкам и что если ему будет дурно, то только после того, как мое желание осуществится. Я любила его по-настоящему, но так боялась потерять, что любовь моя становилась эгоистичной.

Итак, я притворилась, что не замечаю его опьянения, и, раздевшись, села возле него на кровать. А он как вошел, так и оставался одетым. Я стала снимать с него пальто, а сама разговорами отвлекала его, чтобы он не вздумал, чего доброго, уйти.

— Ты мне еще не сказал, сколько тебе лет, — начала я, стягивая с него пальто, а он послушно поднимал руки.

Спустя минуту он ответил:

— Мне девятнадцать лет.

— Значит, ты младше меня на два года.

— А тебе двадцать один?

— Да, и скоро исполнится двадцать два.

Мне никак не удавалось развязать его галстук. Медленно, неловким движением он отвел мою руку и сам развязал узел. Потом руки его опустились, и я сняла с него галстук.

— Какой у тебя старый галстук, — сказала я, — я тебе куплю другой… какой цвет ты любишь?

Он засмеялся, и я снова с радостью услышала его приятный и милый смех.

— Похоже, что ты хочешь взять меня на содержание, — сказал он, — то собиралась заплатить за обед… теперь собираешься подарить мне галстук.

— Глупыш, — ласково сказала я, — тебе-то что? Мне приятно подарить тебе галстук… а тебе от этого вреда не будет.

Я сняла с него пиджак и жилет, он сидел на краю постели в сорочке.

— А можно мне дать девятнадцать лет? — спросил он.

Ему нравилось говорить о себе, это я сразу поняла.

— И да и нет, — ответила я нерешительно. Я знала, что мои слова ему приятны, — особенно выдают тебя волосы, — добавила я, гладя его по голове, — у зрелых мужчин волосы не такие густые… но по лицу тебе можно дать больше.

— А сколько бы ты дала мне?

— Лет двадцать пять.

Он замолчал и закрыл глаза, как бы погрузившись в забытье. Я вновь испугалась, что ему плохо, и начала торопливо снимать с него сорочку, а сама тем временем говорила:

— Расскажи мне еще что-нибудь о себе… ты студент?

— Да.

— А что ты изучаешь?

— Право.

— Ты живешь с родителями?

— Нет… моя семья живет в провинции, в С.

— А ты где? В пансионе?

— Нет, в меблированных комнатах. — Он отвечал механически, с закрытыми глазами. — На улице Кола ди Риенцо, двадцать, комната восемь, у вдовы Медолаги… Амалии Медолаги.

Теперь он был обнажен до пояса. Я не могла сдержать желания погладить рукою его грудь и шею.

— Почему ты сидишь так? Тебе холодно? — спросила я.

Он поднял голову и посмотрел на меня. Потом рассмеялся и хриплым голосом сказал:

— Ты думаешь, что я ничего не замечаю?

— О чем это ты?

— О том, что ты преспокойно раздеваешь меня… Я пьян, но не так сильно, как ты думаешь.

— Ну и что же тут плохого? — ответила я смущенно. — Я тебе просто помогаю, раз ты сам не раздеваешься.

Он, казалось, не слышал моих слов.

— Я пьян, — продолжал он, покачивая головой, — но прекрасно знаю, что делаю и зачем я здесь… я не нуждаюсь в помощи, смотри.

И внезапно резким движением худых рук, придававших ему сходство с марионеткой, он расстегнул пояс и стал снимать брюки и все остальное.

— Я знаю также, чего ты ждешь от меня, — прибавил он, обняв меня.

Он сжимал меня своими сильными и нервными руками, на его лице появилось какое-то лукавое выражение. Позднее я не раз улавливала это выражение даже в те минуты, когда он, казалось, должен был бы отрешиться от всего на свете. Это доказывало, что он неизменно сохраняет ясность рассудка, что бы он ни делал, и это, в чем я, к несчастью, убедилась впоследствии, мешало ему по-настоящему любить меня.