Роб Рой (др. изд.)

– Роб, я не могу их взять, не хочу к ним прикасаться: они не принесут мне добра. Я очень хорошо понял сегодня, через какие ворота течет к вам золото, – что худо нажито, то впрок не пойдет. Скажу откровенно, не хочется путаться в это дело… На вашем золоте мне мерещится кровь.

– Напрасно! – сказал разбойник с наигранным безразличием, хотя, быть может, чувства его были глубоко задеты. – Это доброе французское золото, и оно не лежало ни в одном шотландском кармане перед тем, как попало в мой. Смотрите – всё луидоры, один к одному, светлые и чистые, какими их выпустили с монетного двора.

– Тем хуже, тем хуже – в десять раз хуже, – ответил бэйли и отвел глаза от луидоров, хотя его пальцы, казалось, тянулись к ним, как пальцы Цезаря к короне на празднике луперкалий. – Мятеж хуже колдовства и хуже разбоя; и Священное писание учит нас воздерживаться от него.

– Есть о чем тревожиться, родственник! – сказал разбойник. – К вам деньги поступают честным путем, в уплату долга. Они взяты у одного короля – можете, если хотите, передать их другому; это только послужит к ослаблению врага – и как раз по той статье, по которой бедный король Иаков особенно слаб, – потому что, видит Бог, рук и сердец у него довольно, но в деньгах он, кажется, стеснен.

– Если так, Робин, не много навербует он сторонников в Верхней Шотландии, – сказал мистер Джарви и, снова надев на нос очки, развернул сверток и начал пересчитывать его содержимое.

– В Нижней не больше, – сказал Мак-Грегор, высоко подняв брови и переводя взгляд с меня на мистера Джарви, который, все еще не подозревая, как это нелепо, взвешивал на руке каждую монету с обычной своей недоверчивостью; сосчитав и пересчитав всю сумму – капитал и проценты, – он возвратил из нее три монеты «кузине на платье», как он выразился, и два луидора «мальчишкам», добавив, однако, что они могут купить на эти деньги что захотят, за исключением пороха. Горец удивился неожиданной щедрости родственника, но учтиво принял его подарок и опустил монеты в свой надежный кошель.

Бэйли между тем извлек доподлинный вексель, на обороте которого была заранее написана его рукой формальная расписка о погашении долга. Скрепив ее теперь своею подписью, он попросил и меня приложить руку в качестве свидетеля. Я расписался, и мистер Джарви стал беспокойно искать глазами второго свидетеля, так как по шотландскому закону и вексель и расписка в погашении не имеют силы, если не подписаны двумя свидетелями.

– Кроме нас с вами, вы здесь на три мили вокруг едва ли сыщете грамотного человека, – сказал Роб, – но я улажу дело проще.

И, взяв лежавшую перед моим спутником бумагу, он швырнул ее в огонь. Пришла очередь удивиться мистеру Джарви; но Роб продолжал:

– Так подводят счеты в Горной Стране. Могут настать такие времена, кузен, что если я буду сохранять всякие записки и расписки, то моих друзей потянут к ответу за деловые сношения со мною.

Бэйли не стал спорить против такого довода, да и на столе перед нами появился ужин, обильный и даже изысканный, что по здешним местам следовало признать необычайным явлением. Блюда по большей части подавались холодными, так как, очевидно, их приготовили не здесь; и было несколько бутылок отменного французского вина – запивать паштеты из всевозможной дичи и другие закуски. И мне особенно запомнилось: потчуя нас с радушием и усердием, Мак-Грегор просил извинить его за то, что некоторые закуски и паштеты предлагаются нам уже початыми.

– Надо вам знать, – сказал он мистеру Джарви, но не глядя в мою сторону, – нынче ночью вы не единственные гости на земле Мак-Грегоров, как вы, конечно, сообразили и сами, так как иначе моя жена и дети непременно прислуживали бы вам за столом, как это им подобает.

Лицо мистера Джарви явно выразило, что он рад любому обстоятельству, помешавшему им присутствовать при нашем пиршестве, и я порадовался бы вместе с ним, если бы слова Мак-Грегора не наводили на догадку, что его домочадцы прислуживают сейчас Диане и ее спутнику, которого я даже в мыслях своих не хотел назвать ее мужем.

В то время как грустные думы, вызванные этой догадкой, боролись с добрым расположением духа после вкусного ужина, радушного приема и веселой застольной беседы, – я заметил, что Роб Рой как внимательный хозяин уже позаботился о наших постелях, чтобы мы могли выспаться получше, чем накануне. Две койки из тех, что стояли по стенам хижины, наименее шаткие, были доверху наполнены вереском, цветшим в ту пору, причем он был уложен так искусно, что цветы оказались сверху, образуя упругую и вместе с тем душистую подстилку. Плащи и постельные принадлежности, какие удалось раздобыть, делали это ложе из живых цветов мягким и теплым. Бэйли, казалось, изнемогал от усталости. Я решил отложить беседу с ним до утра и предоставил ему лечь спать сразу же после обильного ужина. Но сам я, утомленный и встревоженный, не был расположен ко сну; мной владело какое-то неуемное, лихорадочное беспокойство, которое и привело к продолжению разговора между мной и Мак-Грегором.

ГЛАВА XXXV

Передо мною – беспросветный мрак,

Ее очей я видел взор последний,

Ее речей последний слышал звук,

И милый образ скрылся навсегда.

Свершился жребий мой

Граф Базиль

– Не знаю, что мне с вами делать, мистер Осбалдистон, – сказал Мак-Грегор, подвигая мне бутылку, – вы не едите, не хотите спать и даже не пьете, хоть это бордо не уступает винам из погребов сэра Гилдебранда. Если бы вы были всегда таким трезвенником, вы не навлекли бы на себя смертельную ненависть вашего двоюродного брата.

– Будь я всегда благоразумен, – сказал я и покраснел, вспомнив ту постыдную сцену опьянения, – меня миновало бы худшее зло – укоры собственной совести.

Мак-Грегор метнул на меня острый, почти грозный взгляд, как будто желая прочесть, намеренно ли вложил я в свои слова порицание, которое ему, как видно, почудилось в них, но понял, что я думаю о себе, не о нем, и с глубоким вздохом отвернулся к огню. Я последовал его примеру, и оба мы отдались на несколько минут мучительному раздумью. В хижине все, кроме нас, уснули или, во всяком случае, замолкли.

Мак-Грегор первый прервал молчание, заговорив тем тоном, каким говорит человек, когда решился затронуть мучительный для него вопрос.

– Мой кузен Никол Джарви беседовал со мной из добрых побуждений, – сказал он, – но он слишком сурово осуждает человека моего склада и моего положения, если вспомнить, кем я был и кем я стал… а главное – что меня вынудило стать тем, что я есть.

Он умолк. Сознавая, на какую скользкую почву может завести этот щекотливый разговор, я все же позволил себе сказать, что многое в настоящем положении Мак-Грегора должно, очевидно, сильно задевать его чувства.

– Я был бы счастлив услышать, – добавил я, – что вам предоставлена возможность на почетных условиях перейти к другому образу жизни.

– Вы говорите как мальчик, – возразил Мак-Грегор глухим голосом, прозвучавшим словно отдаленный гром, – как мальчик, который думает, что старый дуб так же легко пригнуть к земле, как молодое деревце. Разве могу я забыть, что я был поставлен вне закона, заклеймен именем предателя, что голова моя была оценена, точно я волк! Что семью мою травили, как самку и детенышей горного лиса, которых каждому разрешено терзать, поносить, унижать и оскорблять; что самое имя мое, унаследованное от длинного ряда благородных воинственных предков, запрещено упоминать, точно оно, как заклятье, может вызвать дьявола из ада.