Роб Рой (др. изд.)

Когда мы приблизились к месту, где накануне разыгралось сражение и совершилось жестокое дело, Мак-Грегор поспешил заговорить, но не в связи с чем-либо высказанным мною, а как будто угадав, что пронеслось в моем уме, – словом, отвечая не на слова мои, а на мысли.

– Вы, верно, сурово осуждаете нас, мистер Осбалдистон; и было бы странно, если бы вы судили иначе. Но вспомните, по крайней мере, что не мы зачинщики. Мы грубый и невежественный народ, может быть горячий и необузданный, но не жестокий, нет. Мы едва ли нарушили бы мир и закон страны, если б нам давали спокойно пользоваться благами мира и закона. Но наш род преследовали из поколения в поколение.

– А преследование, – вставил бэйли, – делает и мудрого безумным.

– До чего же оно должно довести таких, как мы, – живущих, как жили наши отцы тысячу лет назад, и таких же, как они, непросвещенных? Можем ли мы спокойно смотреть, как против нас издаются кровавые эдикты, как вешают, посылают на плаху, гонят и травят носителей древнего и почтенного имени, точно лучшего они не заслужили и надо топтать их, как враг не топчет врага? Вот я стою перед вами: двадцать раз побывал я в схватках, но ни разу не пролил крови человека иначе, как в пылу битвы; и все-таки они поймали б меня и повесили, как бездомную собаку, на воротах любого влиятельного человека, который за что-либо зол на меня.

Я ответил, что запрет, наложенный на его имя, и объявление вне закона членов его семьи не могут не казаться англичанину жестоким и бессмысленным произволом; и, успокоив его немного этими словами, я повторил свое прежнее предложение помочь ему самому, если он пожелает, и его сыновьям устроиться на военную службу за границей. Мак-Грегор сердечно пожал мне руку, задержал меня, пропуская мистера Джарви вперед, – маневр, которому послужила оправданием узкая дорога, – и сказал мне:

– Вы благородный и добрый юноша и, несомненно, умеете уважать чувства человека чести. Но вереск, который я топтал под ногами, покуда жил, должен цвести надо мною, когда я умру; сердце мое сожмется и рука ослабеет и поникнет, как папоротник на морозе, если я не буду видеть моих родимых гор; и никакие красоты мира не заменят мне вида этих вот диких утесов и скал, которые нас окружают здесь. А Елена – что станется с нею, если я покину ее, обрекая на новые глумления и жестокости? И как перенесет она разлуку с теми краями, где воспоминания о свершенной мести делают не такой горькой мысль о нанесенных ей обидах? Было время, когда мой Великий Враг, как я его по праву называю, так жестоко меня теснил, что я был вынужден отступить перед силой, сняться со всей семьей и народом с родной земли и перекочевать на время в страну Мак-Каллумора. И тогда Елена сложила свой «Плач» о нашем уходе, такой чудесный, что сам Мак-Риммон note 96 не сложил бы лучше, такой скорбный и такой жалостный, что у каждого из нас разрывалось сердце, когда мы сидели и слушали: точно кто-то оплакивал мать, породившую его. Слезы бежали по суровым лицам наших молодцов, когда она пела; и я не соглашусь еще раз причинить ее сердцу такую боль – нет, не соглашусь, хотя бы мне вернули все земли, какими владели в прошлом Мак-Грегоры.

Note96

Мак-Риммоны, или Мак-Кримоды, из поколения в поколение были волынщиками при вождях клана Мак-Мод и славились своим искусством. Пиброх, сочиненный, по преданию, Еленой Мак-Грегор, дошел до нашего времени. (Прим. автора.)

– Но ваши сыновья? – сказал я. – Они в том возрасте, когда ваши соотечественники не прочь бывают повидать свет.

– Я не возражал бы, – сказал Мак-Грегор, – чтобы они попытали счастья на французской или испанской службе, как это в обычае среди шотландцев благородной крови, и вчера ваше предложение показалось мне вполне осуществимым. Но утром, пока вы спали, я успел переговорить с его превосходительством.

– Разве он ночевал так близко от нас? – сказал я, и сердце мое взволнованно забилось.

– Ближе, чем вы полагали, – был ответ Мак-Грегора. – Но он, похоже, некоторым образом ревнует вас к молодой леди и не хочет, чтоб она с вами виделась, так что, понимаете…

– Для ревности не было повода, – сказал я высокомерно, – я не покушаюсь на то, что принадлежит другому.

– Не обижайтесь понапрасну и не глядите на меня так угрюмо сквозь ваши кудри, точно дикая кошка сквозь заросли плюща. Вы же должны понимать, что он к вам искренне расположен и доказал это на деле. Из-за этого отчасти и загорелся сейчас наш вереск.

– Вереск загорелся? – повторил я. – Не понимаю, что вы хотите сказать?

– Ну, вы же отлично знаете, – отвечал Мак-Грегор, – что все зло на земле пошло от женщины и от денег. Я взял на подозрение вашего двоюродного брата Рэшли Осбалдистона с того самого часа, как он понял, что ему не получить в жены мисс Ди Вернон; и, я думаю, он по этой причине затаил злобу на его превосходительство. Потом вышел еще спор из-за ваших бумаг; а сейчас мы получили прямые доказательства, что, как только его принудили их вернуть, он поскакал в Стерлинг и донес правительству обо всем, что делалось втихомолку среди горцев, да еще прибавил то, чего и не было; потому, конечно, и был разослан по области приказ об аресте его превосходительства с молодою леди и устроена была неожиданно облава на меня. Я нисколько не сомневаюсь, что Рэшли, сговорившись с каким-нибудь сквайром из Низины, подбил злосчастного Морриса (он же вертел им как хотел) заманить меня в ловушку. Но был бы Рэшли Осбалдистон даже последним и лучшим в своем роду – пусть сам сатана перережет мне горло обнаженным палашом, если, встретившись с Рэшли лицом к лицу, мы разойдемся прежде, чем мой кинжал испробует его горячей крови!

Он произнес свою угрозу, зловеще сдвинув брови и положив для большей убедительности руку на кинжал.

– Я почти готов порадоваться всему, что случилось, – сказал я, – если предательство Рэшли действительно предупредит взрыв, подготовленный путем отчаянных и дерзких интриг, в которых он сам, как я давно подозреваю, играл немаловажную роль.

– На это не надейтесь! – сказал Роб Рой. – Слово предателя не может повредить честному делу. Правда, он посвящен во многие наши планы; если б не это, Эдинбургский замок и замок Стерлинг уже сегодня или через несколько дней были бы в наших руках. Теперь же на это рассчитывать трудно. Но в заговоре замешано так много народу и дело такое доброе, что люди от него не отступятся из-за первого доноса, – это очень скоро будет доказано. Итак, к чему я, собственно, и веду свою речь, – я вам премного благодарен за ваше предложение насчет моих сыновей! Еще минувшей ночью я всерьез подумывал о нем, но теперь, я вижу, измена злодея побудит наших знатных вождей немедленно стать во главе восстания и самим нанести первый удар, или их всех захватят, каждого в его доме, сосворят, точно собак, и пригонят в Лондон – как было с честными баронами и джентльменами в семьсот седьмом году. Гражданская война подобна василиску. Мы десять лет сидели на яйце, в котором он таился, и просидели бы еще десять лет; но приходит Рэшли, разбивает скорлупу, и змей вздымается среди нас, и настает пора огня и меча. Когда пошло такое дело, дорога каждая рука, способная поднять за нас оружие; не в обиду будь сказано испанскому и французскому королям – им я желаю тоже всяческих благ, – но король Иаков стоит любого из них, и у него первое право на Хэмиша и Роба, раз они родились его подданными.

Я понял, что эти слова предвещают потрясение для всей страны; и так как было бы и бесполезно и небезопасно оспаривать политические взгляды моего проводника в таком месте и в такой час, я только выразил сожаление о том, что всеобщее восстание в пользу изгнанного королевского дома широко раскроет ворота перед бедой и разорением.

– Пусть приходят, пусть! – ответил Мак-Грегор. – Невиданное дело, чтоб ненастье сменялось ясными днями без ливня, а когда мир перевертывают вверх дном, честный человек скорее сможет отрезать себе ломоть хлеба.

Я снова сделал попытку перевести разговор на Диану; но хотя обо всем прочем мой спутник высказывался очень словоохотливо, что не вызывало во мне особого восторга, а этом вопросе, единственно меня занимавшем, он проявлял предельную сдержанность и ограничился лишь сообщением, что леди, как он надеется, «уедет скоро в другую страну, где ей будет, наверно, спокойнее, чем в Шотландии». Я вынужден был удовольствоваться этим ответом и по-прежнему тешить себя надеждой, что случай, как вчера, окажется мне другом и доставит грустную радость хотя бы попрощаться с той, что занимала такое большое место в моем сердце – большее, чем я предполагал, – перед тем как мне расстаться с ней навек.

Мы прошли берегом озера около шести английских миль по извилистой и живописной тропе, пока не добрались до своеобразной верхнешотландской фермы или разбросанного селения, лежавшего у зеркального залива, который назывался, если не ошибаюсь, Ледиарт или как-то в этом роде. Здесь уже стоял многочисленный отряд людей Мак-Грегора, приготовившийся нас принять. Вкус, как и красноречие, диких, или, точнее говоря, нецивилизованных, племен обычно бывает безошибочным, так как не скован никакими стеснительными правилами и никакими условностями; горцы доказали это выбором места для приема своих гостей. Кем-то было сказано, что британский монарх, разумно рассуждая, должен был бы принимать посольство державы-соперницы в каюте военного корабля; так и вождь горного клана поступил правильно, избрав такое местоположение, где величие природы, присущее его стране, могло произвести должное впечатление на гостей.

Мы поднялись ярдов на двести от берега озера вверх по бурливому ручью и оставили по правую руку пять или шесть хижин с клочками пахотной земли вокруг, такими маленькими, что их обрабатывали, наверно, не плугом, а лопатой; отвоеванные у зарослей кустарника, они радовали глаз колыхавшимися на ветру колосьями овса и ячменя. Над этой неширокой полосой круто поднималась гора, и на гребне ее мы увидели сверкающее оружие и развевающиеся плащи полусотни приверженцев Мак-Грегора. Они выстроились на чудесном месте, воспоминание о котором наполняет меня восторгом. Ручей мчал свои воды вниз с горы и, встретив каменную преграду, одолел ее в два прыжка: сперва он низвергался с высоты двенадцати футов, образуя мутный водопад, наполовину прикрытый сенью великолепного старого дуба, ревниво склонившегося над ним с другого берега; струи падали, дробясь, в красивый каменный бассейн почти правильной формы, точно он высечен был ваятелем, и, взбурлив над его кремнистым краем, делали второй головоломный прыжок – на дно темного и узкого ущелья, с высоты не менее пятидесяти футов, а затем быстрым, но сравнительно ровным бегом вырывались оттуда, чтобы влиться в озеро.