Робеспьер. В поисках истины
Шрифт:
Он вспыхнул от этой мысли. Неудержимо захотелось доказать, что он никогда не разделял чувств матери к родственникам, и он без малейшего колебания растворил калитку у ворот, перешагнул через порог и очутился на обширном дворе, обсаженном деревьями, с клумбой цветов посреди, против высокого крыльца с крутыми каменными ступенями.
Он здесь бывал, ему здесь всё знакомо. Вот и чугунные львы по обеим сторонам крыльца, приводившие его в восхищение двадцать лет тому назад, да и не его одного. Украшение это, давно известное в обеих столицах, считалось здесь ещё тогда диковинкой, и, когда Бахтерин выписал этих львов и поставил их у своего нового дома, весь город про это говорил, приезжали из уезда любоваться ими.
На крыльце стояла стройная женская фигура в белом платье и чёрном кружевном
Курлятьев со свойственною ему светскою развязностью снял шляпу, быстрыми шагами перешёл пространство, отделявшее его от крыльца, и с низким поклоном представился кузине Магдалине Ивановне Бахтериной.
Она с улыбкой протянула ему руку, которую он поднёс к губам, слегка смущённый и взволнованный пытливым взглядом её глубоких чёрных глаз.
Вот она какая, эта девушка, увлекавшая его воображение с юных лет наравне с интереснейшими героинями перечитанных им романов.
Её можно было сделать русской и умом, и сердцем, но весь склад её стройной фигуры, продолговатое лицо с тонкой смугловатой кожей, прямой нос с подвижными ноздрями и огненные, южные глаза — этого уж переделать нельзя было, и всё это осталось таким, каким было создано природой и унаследовано от предков.
И в движениях её, в привычке щурить глаза, надменно выпячивать нижнюю губку и передёргивать левым плечом в минуты сильного волнения проглядывало её иноземное происхождение. А когда она заговорила, Курлятьева поразил её выговор, без акцента разумеется, недаром первые слова, произнесённые ею, были русские, но со свойственным всем парижанам произношением буквы р.
Они встретились, как старые знакомые. Как он её узнал, раньше никогда её не видав, так и она его.
— Мы вас давно ждали, mon cousin, — говорила она, проходя через длинную прихожую в большую светлую залу с апельсинными и лимонными кадками и птицами в клетках у окон. — С тех пор как вы здесь, дня не проходит, чтоб maman у меня не спросила: «Отчего это Федя к нам не едет?»
— А вы, что на это отвечали, кузина? — полюбопытствовал он, любуясь её грациозной головкой, казавшейся ещё миниатюрнее от длинных вьющихся волос, беспорядочно закинутых назад и спускавшихся ниже пояса, её гибким станом и лёгкой походкой.
Она остановилась и, повернув к нему бледное лицо, проговорила, смело глядя ему в глаза:
— Я была уверена, что вы не уедете отсюда, не побывав у нас.
— Почему? — продолжал он допрашивать, глядя на неё с улыбкой.
— У вас нет родственников ближе нас, — спокойно проговорила она.
— Правда, кузина, — с чувством произнёс он.
Она опять протянула ему руку, а когда он поднёс её к губам, пригнулась к нему и поцеловала его в висок.
И никогда ещё ни один женский поцелуй не доставил ему столько удовольствия, сколько этот.
С первого же взгляда девушка эта пришлась ему по душе, и чем больше он на неё смотрел, тем больше всё в ней ему нравилось: и красота её, и изящность, и умная живая речь.
Всё её интересовало, ко всему относилась она с восторженною любознательностью. С первого же часа их знакомства Курлятьев мог убедиться, как она хорошо воспитана, как много читала и как страстно стремится к приобретению новых познаний по всем отраслям науки и искусства. Беспрестанно приводила она его в смущение вопросами, на которые он затруднялся отвечать, и, чтоб отвлечь её от философии, политики и литературы, он начал распространяться про то, в чём был более сведущ, чем она, а именно про последние столичные новости. Он рассказал, таинственно понижая голос, про странности покойного императора, про неровность его характера и про возмущавшее в то время столичное общество недоверие его к супруге и к старшим сыновьям; про ангельскую кротость его преемника, с которой он при жизни отца разделял печальную участь многочисленных
жертв строптивого царского нрава и переносил направленные на него самого нападки. Столичного гостя слушали с величайшим интересом. Софья Фёдоровна Бахтерина, добродушная и ласковая боярыня, до сих пор ещё красивая, невзирая на то что ей уже было за пятьдесят, напоминала сестру только высоким ростом, статностью сложения да плавностью походки, во всём остальном она представляла с нею полнейший контраст. Насколько покойная мать Фёдора Курлятьева была надменна, чванна, зла и скупа, настолько сестра её была добра, отзывчива на чужое горе, щедра и скромна. Милая душа её сквозила и в улыбке её, и в глазах, и в каждом слове. Не было человека между её знакомыми, который не любил бы её. Ни в чём не могла она никому отказать; зло приводило её в смущение; негодовать она не умела и всё извиняла, не будучи в состоянии понять существование злой воли. Близко знавшие её люди уверяли, что весь свой век она умела только слепо любить и покоряться, сначала родителям, потом мужу, а теперь приёмной дочери.При рассказе племянника у Софьи Фёдоровны несколько раз слёзы жалости навёртывались на глазах, и тяжёлые вздохи вырывались из груди; дочь же её упорно молчала, сдвинув брови и устремив пристальный взгляд в пространство с таким сосредоточенным вниманием, точно она там видит воочию совершающимся то, что описывал их гость.
И вдруг, очнувшись от грёз, она проговорила вполголоса и как бы про себя:
— Однако покойный царь по собственному побуждению освободил Николая Ивановича Новикова из заточения.
Замечание, сорвавшееся помимо воли с её губ, заставило её вспыхнуть от смущения, а Курлятьев, прервав речь, с недоумением посмотрел на неё.
— Покойный Иван Васильевич очень любил и уважал Николая Ивановича, — поспешила пояснить Софья Фёдоровна.
— Это тот Новиков, который колдовством занимался? — спросил с иронической усмешкой Курлятьев.
У Магдалины гневом загорелись глаза.
— Никогда он колдовством не занимался! Стыдно вам повторять клевету гонителей добродетели!
— Магдалиночка! — укоризненно покачивая головой, пыталась остановить её мать. Но это было невозможно, волнение душило её, ей надо было высказаться во что бы то ни стало, и речь её полилась потоком.
— Могу ли я молчать, когда при мне клевещут на человека, которого я привыкла любить и уважать с тех пор, как себя помню, лучшего друга моего отца и благодетеля! Да это была бы низость с моей стороны! Хуже того — предательство! Это всё равно, что бежать прочь, заткнув себе уши, когда несчастный, терзаемый злодеями, взывает о помощи! На это я неспособна. Да и вы тоже, маменька, зачем же вы меня удерживаете? Дайте же мне высказать этому молодому человеку всё, что у меня на душе! Мы по всей вероятности встречаемся с ним в первый и в последний раз в жизни, наши пути различны, дайте же мне попытаться открыть ему глаза на мрачную пропасть, к которой он идёт быстрыми шагами, дайте мне попытаться его спасти, пока не поздно! Пусть он оглянется назад, пусть поищет путь, от которого отворачивался до сих пор.
«Кого она мне напоминает, кого?» — с тоскливой досадой спрашивал себя Курлятьев.
Он задал себе вопрос этот при первом взгляде на неё. Уже с этой минуты образ, неизгладимо запечатлевшийся в его душе, воскрес перед ним, и он уже не мог не напрягать память в мучительном усилии уловить видение, дразнившее его мутным, неуловимым сходством с Магдалиной.
А эта последняя между тем с возрастающей восторженностью, преследуя свою мысль, продолжала:
— Как дети в притче Христовой, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: «Мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали»...
Туман, окутывавший призрак, упорно носившийся в воображении Курлятьева, рассеялся. Чтоб овладеть им, он напряг все силы памяти и закрыл глаза, но набежала новая туча и скрыла его ещё глубже в бездне забвения. На мгновение мысли его спутались, а когда он очнулся, голос Магдалины доносился точно издалека, точно не она говорит, а улетавший всё дальше и дальше призрак.
— Устами человека, которого вы обзываете именем колдуна, говорит сам Бог, а вы издеваетесь над ним. Вы глухи и слепы. Неужели вам не хочется прозреть? Узреть истину...