Робеспьер. В поисках истины

— Да когда же они едут-то? — настаивала Ефимовна.

— Не знаю ещё, как управимся; завтра чуть свет хотели, только вряд ли...

— Завтра? — вскричала обиженным тоном Ефимовна. — Так, значит, и уедут, ни с кем не простившись? Хороши, нечего сказать, — продолжала она, укоризненно покачивая головой. — А ещё роднёй считаются! Вот оно, времена-то какие наступили, родную тётку не хотят почитать; а она, моя голубушка, изволит о них беспокоиться. Давно, говорит, не видала племянниц, соскучилась, сходи, пожалуйста, Ефимовна, проведай их, здоровы ли, — продолжала распространяться бахтеринская нянька, — а они, на-ко, поди, про тётеньку-то и не вспомнят, точно её и на свете-то нет совсем...

— Ну, чего там раскудахталась, сама, чай, должна понимать, не по своей воле живут, — возразила брюзгливо Григорьевна.

И чтобы прекратить начинавший обостряться разговор, она крикнула своих прислужниц и приказала им пойти к барышням и сказать им, что няня бахтеринская, Ефимовна, желает их видеть. «Тётенька, скажите, прислали их проведать».

И, вернувшись к своему месту у стола с самоваром, она предложила своей гостье ещё чашечку чаю, шестую по счёту. Но Ефимовна наотрез от угощения отказалась. Она была слишком взволнована, ей нужно было сорвать на ком-нибудь мучившую досаду, и она придирчиво выставила на вид разницу: как их барыня относится к племянницам и как они мало ценят её внимание.

— Не пошли она меня сегодня их проведать, мы бы от чужих узнали, что они у вас в монахини постриглись.

— Где же постриглись? Что-то летом Бог даст!

— Всё равно. Нешто так с родными можно? — продолжала брюзжать Ефимовна.

— Какие уж мы вам теперича родные, когда чужого подкидыша заместо дочери взяли, — вырвалось у Григорьевны.

— Так что ж из этого? Супротив Бога не пойдёшь... Дитё нашим барином, можно сказать, чудом найдено...

— Ну уж ладно, ладно, — с досадой перебила её собеседница. Но Ефимовну нелегко было унять. Давно уж жаждала её душа той блаженной минуты, когда ей можно будет выложить курлятьевским всё, что у неё накипело в сердце против них.

— Господь-то знает, что делает, кого милует, кого наказует. Нам Он за долготерпение утешительницу послал, а другим за ненавистничество да колдовство...

— Ты это про кого поганым языком брешешь? — дрожащим от ярости голосом оборвала её старая подруга.

— Сама знаешь про кого, — пробурчала Ефимовна, сердито отворачиваясь.

Она уже раскаивалась, что поддалась увлечению. Не видать ей теперь барышень, как своих ушей. Все её хитрости да подвохи пропали даром, но ничего не поделаешь: слово не воробей, выпустишь — не поймаешь. Одно теперь остаётся: натешить душеньку свою всласть, всё вывалить, пусть знают, что козни их наружу вышли.

— Нет, ты скажи, чтобы по крайности было кому шею' накостылять за враки, — злобно прошипела Григорьевна.

— Да все говорят, что ваша барыня сестрицу заколдовала, чтобы не рожала, всё. И Бабиха принкулинская тоже говорит, — отрезала Ефимовна.

Григорьевна побледнела от ярости.

— А, вот оно откуда выползло! Из Принкулинской усадьбы! Нашли место, куда за советами ходить, нечего сказать!

— Это самое место и вам даже оченно хорошо известно, — отпарировала Ефимовна.

— С какого боку? Мы ворожить к колдуньям, которые с нечистым водятся, не ходим...

— Зачем вам к ним ходить, когда у вас своя в доме.

— Молчи, старая карга! — возвысила голос Григорьевна.

— Сама лучше помолчи! Про вас, какая слава по городу-то идёт? У последнего мальчишки спроси, всяк те скажет, что курлятьевские барышни кликушами сделались...

Договорить ей не дали. Старая подруга так вцепилась ей в волосы, что и платок у неё с головы свалился.

Но и Ефимовна в долгу не осталась и такую ей закатила затрещину, что кровь хлынула у неё из носу и в глазах зарябило.

— Это тебе, старая крыса, на память, — приговаривала гостья, приводя в порядок растрёпанный костюм, в то время как подруга её, молча и со сдержанным гневом, вытирала себе лицо. — И не надо мне твоих кликуш видеть. Прямо отсюда в Божий храм зайду да молебен отслужу, чтобы Господь от бесовского наваждения оградил. А нечисть ваша пусть при вас и остаётся.

— Постой, постой, дай срок! Пащенка-то, что вы призрели, может, сам дьявол вам подкинул... Креста-то ведь ни на нём, ни на его матери, ни на отце не было, — ворчала себе под нос Григорьевна. — Дай срок! Увидим ещё, где больше чертей-то развелось, у нас или у вас, постой! И нам ворожили, мы тоже знаем... И на нашей улице будет праздник, дай срок!

IX

Последние слова, пущенные ей вслед, Ефимовна услыхала уже в коридоре, из которого поспешила выбраться на чёрную лестницу, чуя на каждом шагу опасность и призывая мысленно всех святых и Ангела Хранителя, чтобы благополучно вынесли её из неприятельского лагеря.

И вдруг, на повороте в тёмную прихожую, заставленную шкафами, с лестницей наверх, ей загородила дорогу чёрная фигура.

У Ефимовны ёкнуло сердце, и душа в пятки ушла от страха, так похоже было это видение на черта: маленькая, тоненькая, с бесцветным лицом, белевшимся на чёрном фоне окаймлявшего его не то платка, не то скуфьи с ушами и со сверкающими любопытными глазками.

— С нами крестная сила! — пролепетала, крестясь и пятясь назад, бахтеринская нянька.

— Спаси тя, Христос! — услышала она в ответ на своё воззвание.

Это был не чёрт, а монашка. Из-за её спины выглядывала другая. Обе спускались из комнаты барышень. В той, что шла позади, Ефимовна узнала скитницу Фелицату, встреченную утром у Параньки.

«Эти как сюда попали?» — подумала она.

Но вступать в разговор тут было не место, и она, не останавливаясь, прошла в сени. Монашки последовали за нею, и вскоре все три очутились во дворе.

Тут Ефимовна почувствовала себя в безопасности, вздохнула свободнее и обратилась к своим спутницам с расспросами: к кому приходили они сюда? Уж не отчитывать ли барышень от беса их позвали?

— Мы за подаянием, — смиренно отвечала маленькая. — Скит наш бедный, даже и хлебушка прокормиться не хватает.

А Фелицата молчала, не поднимая глаз, скромно опущенных в землю.

— Что ж, подали вам тут? — продолжала свой допрос Ефимовна.

— Подали, матушка, подали. Девицы благочестивые, как голубицы чистые и непорочные, — отвечала нараспев гнусавым голосом маленькая.

— А в городе-то болтают, будто бесноватые они обе, — заметила Ефимовна.

— Божьи девственницы, Христовы невесты, — повторила своё заявление скитница.

Подруга же её продолжала молчать. Прежде чем продолжать свой допрос, Ефимовна оглянулась по сторонам широкого двора с низенькими службами, ютившимися в беспорядке вокруг барского дома, двухэтажного здания довольно затейливой архитектуры, с небольшим садом, спускавшимся к реке. Наступал вечер. Ворота заперли тотчас после первого удара колокола к вечерне. Челядь ужинала, кто в трапезной, а кто по своим клетям, и во дворе, кроме цепного пса, лежавшего перед конурой, сердито поглядывая на трёх женщин, направлявшихся к выходу, не видно было ни единого живого существа; однако Ефимовна сочла благоразумным прекратить разговор и возобновила его тогда только, когда они все три вышли через калитку на улицу.