Родник пробивает камни

Где-то в глубине квартиры послышался резкий женский голос:

— Что там случилось?

— Иди, иди скорее!..

— Опять телефонные счета?

Широкая двустворчатая дверь справа открылась, и в холле появилась Серафима Ивановна, жена Кораблинова. Ее необъятное тело колыхалось под радужно переливающимся шелковым халатом, на котором были изображены драконы, лотосы, зонтики… В своем блестящем, цветастом одеянии она чем-то напоминала большую океанскую медузу, посаженную в гигантский аквариум.

— Батюшки!! — покачала она головой и, округлив удивленные глаза, в упор рассматривала вконец смутившуюся Светлану, щеки которой зардели огненным румянцем, — По-стой, постой… Да это же…

— Узнаешь?

— Да это же Капелька!.. Хлыстикова!..

— Нет, солнышко, это не Капелька, это ее родная племянница, Светлана… А вот фамилию-то у Капельки я и не спросил.

— Каретникова, — пролепетала Светлана пересохшими губами.

— Светлана Каретникова!.. Звучит!.. — И, повернувшись к жене, сказал: — Вот что делают наследственные гены! — Кораблинов протянул Светлане руку и повел девушку в кабинет. В дверях он остановился: — Симочка, сооруди нам по чашке кофе. И приходи к нам.

— Кофе я вам, дружочки, сделаю, а вот распивать его с вами некогда. Уже три раза звонила портниха. Ждет с утра. — С этими словами Серафима Ивановна ушла на кухню, откуда тут же донеслись завывающие звуки водопроводного крана и плеск воды.

Кораблинов следом за Светланой вошел в просторный кабинет и, болезненно морщась, закрыл за собой дверь.

— Этот вой кранов не переношу. Хуже, чем когда скребут ножом по тарелке.

— Да, это… очень неприятно, — чтобы не молчать, сказала Светлана.

— А мне ваша тетушка вчера о вас наговорила такое, что я, грешным делом, решил: сегодня передо мной предстанет придавленный страхом, бледный человечек, а вы пылаете, как майская зорька…

Кораблинов хотел что-то еще сказать, но в соседней, смежной с кабинетом, комнате раздались телефонные звонки, и он, извинившись и пригласив Светлану сесть, удалился из кабинета.

Светлана села на краешек кресла, стоящего у журнального столика, и огляделась.

Просторная, с двумя выходящими на Садовое кольцо окнами, комната являла собой смесь двух эпох: девятнадцатый век и тридцатые годы Советской России. С тупых углов и выступов массивной мебели скалились львиные морды, выступали могучие звериные лапы. В тяжелой золоченой раме над старым кабинетным роялем висел потускневший портрет молодой женщины в пышном декольтированном платье с тончайшей кружевной отделкой. Судя по старомодному фасону платья и поблекшим краскам, портрет был написан давно. На противоположной стене висел огромный ковер. Как бы перекликаясь с портретом, он походил на потускневшую картину, на которой когда-то, давным-давно, художник изобразил нечто вроде сражения на баррикадах, но с годами краски потемнели, и картина стала походить на загустевшую, почти запекшуюся кровь, через которую смутно проступали неразборчивые контуры каких-то фигур и предметов… Даже дубовый фигурный паркет, слившийся, как свинец, — нигде ни одной щелочки — и тот дышал чем-то старинным, ушедшим…

Несмотря на знойный полдень, на окнах жарились под солнцем тяжелые бархатные шторы, висевшие на костяных кольцах. Хрустальные подвески старинной бронзовой люстры, поймав солнечный зайчик от серебряной крышки портсигара, лежавшего на подоконнике, струили мягкую, переливчатую радугу.

Зачехленный в серое полотно пузатый диван, рядом с которым стояли два мягких и тоже зачехленных кресла, походил на белую медведицу, уснувшую рядом со своими медвежатами.

Светлана повела взглядом по стене направо и, словно обнаружив на ней что-то такое, чего не ожидала здесь увидеть, встала с кресла, сделала несколько робких шагов вперед, но в нерешительности тут же остановилась, боясь пройти дальше, и снова села в кресло.

Переговорив по телефону, Кораблинов вернулся в кабинет.

— Не удивляйтесь, это моя биография, — сказал он и показал на стену, на которой рядами висели фотографии. Их было много. Сразу даже не сосчитать. С каждой фотографии смотрело энергичное лицо человека с крутым лбом и упругими взмахами бровей. И глаза… Кораблиновские глаза. То они полны гнева и кипят ненавистью, то лучатся добротой и мягкой задушевностью. С одной из фотографий Светлане белозубо улыбался молодой удалой казак, картинно сидевший на гарцующем вороном дончаке.

Преимущественно это были фотографии тридцатых годов, когда еще только начиналась артистическая судьба Сергея Кораблинова. В первых звуковых советских фильмах ему приходилось играть красноармейцев, комсомольцев, рабочих… Фотографии, по которым можно наглядно и безошибочно читать историю первых двадцати лет Советской республики, никак не гармонировали с той стариной, которой дышали мебель, бронзовая хрустальная люстра, тяжелые портьеры, фигурный дубовый паркет…

Кораблинов опустился в мягкое кресло, стоявшее рядом с круглым журнальным столиком, и, не скрывая своего восхищения, смотрел на Светлану.

— Так, значит, два тура уже позади?

— Да.

— Что вы приготовили к экзаменам? Из прозы?

— Читаю купринский «Брегет».

— Знаю эту вещь. Прекрасный рассказ! А из поэзии?

— Твардовского, «Я убит подо Ржевом».

— Продуман выбор. А басня?

— Михалков. «Слон-живописец».

— Тоже советская классика.

Кораблинов смотрел на Светлану, и с каждой минутой ему сильнее и отчетливей казалось, что перед ним сидит та юная Капелька Хлыстикова, из-за которой он мучился в бессонницах, которую он ревновал к друзьям и которую потерял навсегда и так неожиданно, когда на пути его вдруг встал слушатель военно-воздушной академии, летчик-истребитель, о котором не раз писали в газетах как о храбрейшем воздушном асе.

В кабинет вошла с подносом Серафима Ивановна, поставила на журнальный столик кофе, сливки и сахар и, еще раз оглядев Светлану, покачала головой:

— Как две капли…

Светлана смутилась, щеки ее снова пунцово вспыхнули.

— Да, мне многие об этом говорят. Особенно Николай Васильевич.

— Кто это такой? — спросила Серафима Ивановна.

— Муж тети, генерал авиации.

— Как его фамилия?

Кораблинов вскинул свои черные, как крыло ворона, брови и удивленно посмотрел на жену.

— Ты что, не помнишь героя испанских боев, знаменитого военного летчика Лисагорова?

— Ах, да!.. Весь факультет тогда судачил, как Капелька тараном пошла на аса и сбила с первого захода. Склероз, Сереженька, склероз. За тридцать лет жизни с тобой можно забыть не только фамилии незнакомых людей, но и собственное имя. — Серафима Ивановна озорно подмигнула Светлане. — Ну, дружочки-пирожочки, компанствуйте тут на здоровье, а я побегу. Платья из магазина «Богатырь» на меня уже не налезают.

Серафима Ивановна вышла, и вскоре в гулком холле послышался металлический щелчок входной двери.

— Сколько вам лет? — спросил Кораблинов, чувствуя, как волнение Светланы передается и ему.

— Восемнадцать будет осенью.

— И вы твердо решили посвятить свою жизнь искусству?

— Да, — тихо и с какой-то виноватостью ответила Светлана.

— Ваша тетя говорила мне, что из всех великих и гениальных вы боготворите Шекспира.

— Да… Я его несколько раз перечитала еще в девятом классе.