Роковое совпадение

— Только послушайте! — шумно радуется он. — Этот голосок вновь на сто процентов исправен, я ведь не ошибаюсь?

Натаниэль хихикает, когда Питер открывает ему рот и заглядывает внутрь.

— А громкость тоже работает? — спрашивает он, делая вид, что крутит ручку настройки на животе у Натаниэля, и малыш смеется все громче и громче.

Потом Питер поворачивается ко мне:

— Он отлично говорит, Нина.

Всего четыре слова, но я знаю, что он хочет сказать на самом деле: «Ты поступила правильно».

— Спасибо.

Мы смотрим друг на друга, взвешивая, что можно, а чего нельзя говорить. Из-за того что мы слишком заняты этим, я не замечаю, как подъезжает еще одна тележка. Она ударяется о мою мягко, но достаточно громко, чтобы я подняла голову и увидела рядом с морем апельсинов улыбающегося Квентина Брауна.

— Так-так-так! — произносит он. — А здесь, похоже, поспелее. — Он достает из нагрудного кармана телефон и набирает номер. — Пришлите немедленно наряд. Я арестовываю подозреваемую.

— Вы не понимаете… — упираюсь я, когда он убирает телефон.

— А разве это сложно понять? Вы беззастенчиво нарушаете условия залога, миссис Фрост. Разве это не ваш коллега из окружной прокуратуры?

— Квентин, ради Бога! — вмешивается Питер. — Я разговаривал с ребенком. Он меня позвал.

Квентин хватает меня за руку:

— Я дал вам шанс, а вы выставили меня дураком.

— Мамочка!

Голос Натаниэля окутывает меня, как дым.

— Все в порядке, милый. — Я поворачиваюсь к помощнику генерального прокурора. — Я пойду с вами, — сквозь зубы шепотом обещаю я. — Но потрудитесь не травмировать моего ребенка еще сильнее.

— Я не разговаривал с ней! — кричит Питер. — Вы не можете так поступить!

Квентин поворачивается. Глаза у него темные, как сливы.

— Мне кажется, мистер Эберхард, вы буквально произнесли: «Он отлично говорит, Нина». Нина. Вы назвали по имени женщину, с которой не разговаривали? И если уж на то пошло, даже если вы по глупости подошли к миссис Фрост, она должна была взять свою тележку и уйти.

— Питер, все в порядке. — Я говорю торопливо, потому что слышу вой сирен на улице. — Отвези Натаниэля домой к Калебу, ладно?

По проходу уже бегут двое полицейских, держа руки на рукоятках пистолетов. От этого зрелища глаза Натаниэля округляются, но тут он понимает, что они задумали.

— Мамочка! — кричит он, когда Квентин приказывает надеть на меня наручники.

Я с улыбкой поворачиваюсь к Натаниэлю — улыбка такая натянутая, что, кажется, лицо вот-вот треснет.

— Все в порядке. Вот видишь, со мной все хорошо. — Когда мне выворачивают руки за спину, волосы рассыпаются из-под заколки. — Питер, уведи его. Немедленно!

— Идем, приятель, — уговаривает Питер, вытаскивая Натаниэля из тележки.

Тот цепляется ногами за металлические перекладины, отчаянно пинается, тянет ко мне руки и рыдает до икоты:

— Ма-а-а-амочка!

Меня ведут мимо застывших от удивления покупателей, мимо разинувших рот складских рабочих, мимо кассиров, руки которых застыли в воздухе над кассами. И я все время слышу голос сына. Его крики преследуют меня даже на стоянке, даже в полицейской машине. На ее крыше вращаются мигалки. Когда-то, очень давно, Натаниэль тыкал в едущую за нами полицейскую машину и называл ее праздником на колесах.

— Прости, Нина, — говорит один из полицейских, усаживая меня в машину.

Через окно я вижу стоящего скрестив руки Квентина Брауна. «Апельсиновый сок, — думаю я. — Ростбиф, нарезанный американский сыр. Спаржа, крекеры, молоко. Ванильный йогурт». Это моя молитва на пути назад в тюрьму: содержимое моей брошенной тележки, которое медленно будет портиться, пока какая-нибудь добрая душа не вернет все на место.

Калеб открывает дверь и видит рыдающего сына на руках у Питера Эберхарда.

— Что с Ниной? — спрашивает он, протягивая руки к Натаниэлю.

— Все этот идиот… — в отчаянии бросает Питер. — Он поступает так нарочно, чтобы оставить о себе память в нашем городе. Он…

— Питер, где моя жена?

Тот морщится:

— Снова в тюрьме. Она нарушила условия залога, и помощник генерального прокурора ее арестовал.

На секунду Натаниэль кажется тяжелым, как свинец. Калеб спотыкается под весом сына, но потом твердо становится на ноги. Натаниэль продолжает плакать, но уже тише — по его рубашке на спине словно река течет. Калеб поглаживает сына по спинке.

— Снова… Расскажи, что произошло.

Калеб улавливает отдельные слова: бакалея, продукты, Квентин Браун. Он едва слышит голос Питера из-за шума в голове, где бьется единственный вопрос: «Нина, что ты опять натворила?»

— Меня окликнул Натаниэль, — объясняет Питер. — Я так обрадовался, услышав, что он опять заговорил, что не смог просто отмахнуться от него.

Калеб качает головой.

— Ты… Так это ты к ней подошел?

Питер на голову ниже Калеба, и в эту секунду ощущает каждый сантиметр этой разницы. Он отступает назад.

— Я бы никогда не стал навлекать на нее неприятности, Калеб, и тебе это известно.

Калеб представляет, как кричал его сын, когда Нину схватили полицейские. Как в потасовке рассыпались по полу фрукты. Он понимает, что виноват не только Питер, не только он один. Чтобы завести разговор, нужны двое. Нина должна была просто уйти.

Но, как сказала бы Нина, в тот момент она вообще ни о чем не думала.

Питер нежно гладит Натаниэля по ножке. От его прикосновения ребенок еще больше расстраивается; крики рикошетом отскакивают от крыши, звенят между густыми ветвями голых деревьев.

— Боже мой, Калеб, прости! Это просто смешно. Мы же ничего не сделали.

Калеб поворачивается, и Питер видит вздрагивающую от страха спину Натаниэля. Калеб касается мокрых волос на макушке сына.

— Вы ничего не сделали? — с вызовом бросает он и оставляет Питера на улице.

На негнущихся ногах я опять шагаю к одиночным камерам, но не знаю, от чего оцепенела — от собственного ареста или от холода. В тюрьме сломалось отопление, и надзиратели надели теплые бушлаты. Заключенные, обычно одетые в шорты или сорочки, натянули свитера. За мной закрывается дверь камеры. Поскольку ничего теплого у меня с собой нет, я сижу и дрожу.