Роль грешницы на бис
Шрифт:
– Ты не поймешь.
– Попробуй.
– Потому что такой меня хотят видеть. – Я его погладила по голове и в этот момент даже почувствовала что-то похожее на любовь. – Потому что никого не интересует то, что у меня в душе. Потому что я всего лишь актриса – зависимое от всех существо.
– Все так фатально?
– Олежка, а ты разве не такой, как все остальные? Ты разве не делаешь то же самое?
– Делаю. Потому что ты сама втянула меня в эти отношения.
– Я?!
– Прости, но ведь…
– Я, конечно, я, Олежка. (Пришлось поспешить согласиться: не могла же я ему объяснить…)
– Ты знаешь, Алка, я мог бы любить тебя… Если бы ты не была такой циничной. То есть я люблю тебя, очень сильно люблю, но… все же как-то не до конца.
– Просто у меня нет души, Олежка…
Он вскоре ушел, а я еще долго плакала… Сама не знаю почему. Не потому, что он сказал мне эти детские слова, а просто жалко стало… Его, или себя, или всех нас, душевных уродов, которые так катастрофически не соответствуют миру, в котором нет и не может быть любви… Одни еще на что-то надеются, как Олежка, другие – уже ни на что, как я, но все мы в нем отщепенцы…»
Алексей закрыл дневник, на этот раз окончательно. Он думал об Александре, о том тяжелом и душном деле, которое несколько лет назад расследовал со своим другом-французом Реми. Он не любил вспоминать это дело – оно было болезненно для него из-за Саши, которую шантажировал и втянул в странные, болезненные отношения патологический сластолюбец Тимур… Алексей понимал, что не всегда человек оказывается сильнее обстоятельств и чужой воли, что есть вещи, которые затягивают, как трясина…
Но сейчас против воли вспомнилось: Александра тогда тоже говорила, что душа ее похожа на выжженную пустыню, что у нее не осталось ни чувств, ни способности любить…
Да, но Саша не продавалась. Вот в чем разница.
Впрочем, не ему судить Измайлову. За свои грехи каждый платит сам так или иначе. Это не его дело.
Но когда за свои грехи пытаются заставить платить других – вот это уже его дело.
– Ты что? Чего встал-то?
– Не спится.
– Ты зачем с меня одеяло стянул? А ну натяни обратно!
– Не. Я на тебя смотреть хочу. Ты красивая. Можно, я тебя поглажу?
– Вот я тебе сейчас пинка дам, так сразу и поймешь, чего можно, а чего нельзя! Ишь разошелся!
– Ну, дай пинка!
– А вот и дам!
– Так давай же!
– Вот тебе… Эй, руку отпусти! Отпусти, говорю!
– Как поглажу тебя, так сразу и отпущу…
– А я щас мамку позову!
– Зови, Цветик, зови… Чего ж не зовешь? Тебе приятно? А вот теперь тут… Да лежи ты спокойно, никто не придет… Сейчас, сейчас, вот еще поцелую… И сюда… И здесь еще… Все, все! Ну, брат, и что? Что я плохого делаю? Я тебе приятно делаю, вот и все! Погладь теперь ты меня, ладно? Мне тоже нравится, когда ты меня гладишь… Никто меня больше не гладит, ты одна… Конечно, потом сразу спать пойду на раскладушку! Обещаю, Цветик, обещаю…
Стараясь сдержать волнение, он набрал номер актрисы и спокойно, совершенно спокойно поинтересовался: если дневник ее столь интимен, что она впадает в панику при мысли, что кто-то посторонний может ознакомиться с его содержанием, то как же она будет публиковать свои воспоминания?
– Естественно, я не собираюсь рассказывать все подробности, – ответила Алла. Кис тщательно вслушивался в ее голос, но в нем не было и следа какого бы то ни было беспокойства. Наоборот, казалось, что она вполне весела. – То, что и в самом деле интимно, никогда не выйдет в печать. По окончании работы над мемуарами я уничтожу дневник подальше от греха. А почему вы спрашиваете? Вы его нашли? Вы кого-то подозреваете?
– Возможно, –
уклончиво ответил Кис. – Алла Владимировна, а зачем вам вообще понадобилось писать воспоминания? Вы спрятались ото всех и от вся, вы хотели, чтобы о вас забыли, и вдруг – мемуары, книга в печати…– Вы ошибаетесь, Алексей. Я хотела спрятать от всех женщину по имени Алла Измайлова. Но не актрису, о нет! Я отдала всю жизнь своей работе, я принесла ей немыслимые жертвы и надеюсь, что не зря… Почему я пишу мемуары? Просто потому, что я не хочу, чтобы однажды какой-нибудь болван вздумал написать обо мне книгу. Вернее, книги обо мне уже написаны, и немало, но до сих пор они были приглажены, все больше о моих ролях, о моем искусстве, а не обо мне лично. Но сейчас, знаете ли, модно лезть ко всем в личную жизнь. Вот я и пытаюсь закрыть брешь на книжном рынке и написать сама о себе, пока никто другой не додумался залезть в мое белье… Имя народной артистки Измайловой должно остаться неприкосновенным! Как и подробности частной жизни… Не так давно со мной пытались вступить в контакт киношники, чтобы снять обо мне фильм. Я не желаю, чтобы меня застал врасплох какой-нибудь сценарист. Работа над воспоминаниями позволяет мне тщательно отсеять нужную информацию от лишней. Когда я этот отсев закончу, я буду готова разговаривать со сценаристом…
Кис поблагодарил и отключился.
Значит, «имя народной артистки Измайловой должно остаться неприкосновенным! Как и подробности частной жизни». А в наше время как раз модно упиваться подробностями, неприкосновенных больше нет, народ приучен к «жизни за стеклом», к жизни в прямом эфире. Народ желает знать, как другие едят, как спят, как в туалет ходят… «Ты спала? Расскажи на товарищеском собрании, как спала, с кем спала?» – Жванецкий, кажется, причем еще в советские времена. И тогда всем хотелось повсюду нос сунуть, но тогда было нельзя. Зато сейчас демократия, сейчас можно. Народ должен знать своих героев не только в лицо, но и со всех противоположных лицу сторон… Надо думать, что в ближайшем будущем нас ждет прямой эфир из кабинетов гинеколога, уролога, проктолога…
Кис с изрядной брезгливостью относился к подобным зрелищам и подобным интересам. Но факт оставался фактом: этот интерес сформировал определенный рынок, на который выбрасываются товары соответствующего профиля. Он слышал о нескольких книгах об известных личностях, в которых то ли бывшие жены, то ли еще кто энергично перетряхнули чужое грязное белье. Попутно запачкав и то, что оставалось чистым…
И Алла, несомненно, знает об этой тенденции. И теперь боится, что в наши лихие времена кто-нибудь вздумает копать прошлое: «Не хочу, чтобы однажды какой-нибудь болван вздумал написать обо мне книгу ». Вот уже киношники засуетились: пока попросили Аллу принять участие в работе над сценарием, но где гарантии, что ретивый сценарист не обратится к другим источникам? И потому Алла торопится закрыть брешь на литературно-биографическом рынке: написать мемуары, – разумеется, без подробностей того рода, которые Алексей только что прочитал. Однако все те, кто упомянут в ее дневнике с таким испепеляющим презрением, в книге наверняка будут выглядеть малопривлекательно. Возможно, даже карикатурно…
Проблема, однако, в том, что все эти люди живы. И на подобную книгу воспоминаний могут излишне живо отреагировать. В том числе и публично. Ее мемуары вполне могли бы вызвать к жизни подобное желание: написать, так сказать, «контрмемуары». И потому эти люди, участники и очевидцы, мешают. Только в отсутствие подобных свидетелей того, как все происходило на самом деле, Алла могла себе позволить выпустить свои мемуары.
Кроме того, даже книга ее воспоминаний не даст гарантии, что какой-нибудь сценарист или биограф не обратится к другим источникам, то есть к свидетелям ее прошлого, к непосредственным участникам описанных в дневнике событий.