«Роман-газета». Век великой литературы

Летчик Анатолий Шемякин, пилотировавший наш самолет, передал мне записку: «Задул бора, надо садиться».

Но где садиться? Возвращаться в Новороссийск, откуда дует этот проклятый ветер? Море бушует так, что немудрено перевернуться даже морскому пароходу. О посадке в Новороссийской бухте нельзя было и помышлять. Единственным подходящим местом нам казалась Геленджикская бухта. Хотя и здесь был шторм, но выбора нам не представлялось. Хорошо бы, конечно, добраться до Поти или до Сухуми, но на такое расстояние у нас не хватило бы горючего. Шемякину все же удалось благополучно посадить машину в Геленджикской бухте. К вашему удивлению, никто не выехал на катере нам навстречу, как это полагается при посадке гидросамолета. Волны стали гнать машину в море. Нам стоило большого труда удержать самолет. Наконец подошел катер, забуксировал нас и помог укрепить самолет в бухте с помощью якоря и двух крестовин.

В Геленджике свирепствовал норд-ост. Ветер был такой, что на берегу разламывало деревянные дома. По улице катилась сорванная ветром афишная тумба. Кое-как, ползком, мы добрались до базы. У самолета установили дежурство.

Три дня бушевал ветер. Делать нечего, скучно. Мы тем временем познакомились со старожилами и стали расспрашивать о режиме погоды в этих местах. Опытные охотники на дельфинов рассказали, что обычно шторм проходит здесь периодами. Иногда он продолжается три дня, иногда – шесть, а случается – и девять, и двенадцать. Но бывают просветы, когда шторм временно утихает. Что, если нам воспользоваться такой передышкой и попробовать уйти? В Батуми стояла прекрасная погода. За каких-нибудь три часа мы могли быть там.

Мы решили воспользоваться затишьем, чтобы заправить баки самолета. Баки вмещали шесть бочек горючего. На берегу мы приготовили смесь, погрузили бочки в фелюгу и поплыли к нашему самолету. Нам удалось благополучно перелить горючее из пяти бочек, оставалась последняя – шестая. Но в это время мы увидели, как с гор начинает быстро сползать густая гряда облаков. По местным приметам это обозначало приближение норд-оста. Через несколько минут на море снова начался сильный шквал. Мы быстро перерезали шланг, соединяющий фелюгу с самолетом. Остатки бензина полились в воду. Отпущенный самолет развернулся по ветру, мы же поспешили к берегу. Однако пристать было невозможно. Ветер грозил разбить наше суденышко о пристань. Мы находились на расстоянии двух метров от пристани. Оставалось только прыгать. Летчики без труда быстро перемахнули через отделявшее нас водное пространство. На фелюге оставались лишь командир корабля и я. Командир кричит: «Прыгайте!», я чувствую, что мне ничего не стоит сделать прыжок, но юбка связывает ноги. На берегу собралась большая толпа. Все сочувственно следят за нами и, как всегда в таких случаях, дают хорошие советы. Я думаю про себя: «Попробуйте-ка сами прыгать в такой юбке!» Но размышлять было некогда. Подняв юбку и уже совершенно не думая о том, как это выглядит со стороны, прыгаю. В эти минуты, впервые за мою летную жизнь, я почувствовала неудобство женской одежды. С тех пор я на работе никогда не ношу юбки.

Исследуя побережье, мы облетели в ту осень весь Крым, Кавказский берег, Азовское море. Обследовали северную часть Крымского полуострова, прошли к его западной оконечности и отсюда подлетали к Севастополю. Перелет считался по тому времени сложным. Когда мы снизились в Севастопольской бухте, на берегу нас встречало все командование.

Так я получила первую выучку в полетах над морем.

Я поняла, что это гораздо сложнее, чем летать на сухопутном самолете. Для молодого штурмана это было прекрасной школой. Нам приходилось делать перелеты по семь часов без посадки, в самую различную погоду. Стало ясно, что если в таких условиях организм справляется с полетом, то тем более сумею летать над сушей. Помню, одна старушка, когда мы улетали из Геленджика, принесла нам на прощанье большой таз, наполненный пирогами с капустой. Мы всю дорогу жевали пироги и закусывали мандаринами. Не успеваю я проглотить один пирог, как сзади уже протягивается рука борттехника с другим. В самолете было весело. Единственным неудобством были одежда и обувь. Летчик Шемякин предупреждал:

– Смотрите, замерзнете вы в ваших городских сапожках. Наденьте лучше бурки.

Я пренебрегла советом опытного пилота. В воздухе очень скоро стали замерзать ноги. Смотрю, борттехник просовывает мне сначала одну бурку, потом другую и записку: «Командир корабля просил вам передать…»

Я не стала возражать и с удовольствием надела бурки. С тех пор я поняла, что значит для летчика правильно одеться в полет…

Когда я вернулась в Москву, Беляков предложил мне сделать на штурманской кафедре Военно-воздушной академии подробный доклад о своей работе на Черном море. Выслушав доклад, Беляков сказал:

– Ну, товарищ Раскова, теперь только остается оформить вас как штурмана.

У Белякова слова никогда не расходятся с делом. Мне разрешили сдать экстерном экзамен на звание штурмана и присвоили это звание, и я была зачислена на должность инструктора-летнаба той же аэронавигационной лаборатории.

Виктор Некрасов В окопах Сталинграда Фрагмент

Утром над нашим расположением долго кружится «мессершмитт». Мы огня не открываем – экономим боеприпасы. Две большие партии «хейнкелей» и одна «юнкерсов-88» на большой высоте проплывают на северо-восток.

Часов в семь вечера к нам на КП приходит молоденький лейтенантик, в новенькой фуражке с красным околышем, от нашего правого соседа – третьего батальона 852-го полка. Расспрашивает, как и что у нас и что собираемся делать. У них тоже все спокойно. Народу человек шестьдесят. Пулеметов пять. Зато нет минометов. Мы кормим его обедом и отправляем обратно.

С наступлением темноты начинаем сворачиваться. Нагружаем две повозки, третью бросаем. Ширяевский старшина, одноглазый Пилипенко, никак не может расстаться со своими запасами – старыми ботинками, седлами, мешками с тряпьем. Ворча и ругая и немцев, и войну, и спокойно отмахивающегося от мух вороного мерина Сиреньку, он пристраивает свои мешки со всех сторон повозки. Ширяев выкидывает. Пилипенко с безразличным видом жует козью ножку, а когда Ширяев уходит, старательно запихивает мешки под ящики с патронами.

– Такие ботинки бросать! Бога побоялся бы. Впереди еще столько колесить. – И он прикрывает рваной рогожей выглядывающие из-под ящиков мешки.

Часов в одиннадцать начинаем снимать бойцов. Они поодиночке приходят и молча ложатся на зеленом когда-то газоне двора. Украдкой покуривая, укладываются, перематывают портянки.

Ровно в двенадцать даем последнюю очередь. Прямо отсюда, со двора, и уходим.

Некоторое время белеет еще сквозь сосны силуэт дома, потом исчезает.

Обороны на Осколе более не существует. Все, что вчера еще было живым, стреляющим, ощетинившимся пулеметами и винтовками, что на схеме обозначалось маленькими красными дужками, зигзагами и перекрещивающимися секторами, на что было потрачено тринадцать дней и ночей, вырытое, перекрытое в три или четыре наката, старательно замаскированное травой и ветками, – все это уже никому не нужно. Через несколько дней все это превратится в заплывшее илом жилище лягушек, заполнится черной, вонючей водой, обвалится, весной покроется зеленой, свежей травкой. И только детишки, по колено в воде, будут бродить по тем местам, где стояли когда-то фланкирующего и кинжального действия пулеметы, и собирать заржавленные патроны. Все это мы оставляем без боя, без единого выстрела…

Мы идем сосновым лесом, реденьким, молоденьким, недавно, должно быть, посаженным. Проходим мимо штабных землянок. Так и не докопали мы землянки для строевой части. Зияет недорытый котлован. Смутно белеют в темноте свежеобструганные сосенки. На плечах таскали мы их из соседней рощицы для перекрытия.

Петропавловка – бесконечно длинная, пыльная. Церковь с дырой в колокольне. Полусгнивший мостик, который я по плану как раз сегодня должен был чинить.

Тихо. Удивительно тихо. Даже собаки не лают. Никто ничего не подозревает. Спят. А завтра проснутся и увидят немцев.

И мы идем молча, точно сознавая вину свою, смотря себе под ноги, не оглядываясь, ни с кем и ни с чем не прощаясь, прямо на восток по азимуту сорок пять.

Рядом шагает Валега. Он тащит на себе рюкзак, две фляжки, котелок, планшетку, полевую сумку и еще сумку от противогаза, набитую хлебом. Я перед отходом хотел часть вещей выкинуть, чтоб легче было нести. Он даже не подпустил меня к мешку.

– Я лучше знаю, что вам нужно, товарищ лейтенант. Прошлый раз сами укладывались, так и зубной порошок, и помазок, и стаканчик для бритья – все забыли. Пришлось к химикам ходить.

Мне нечего было возразить. У Валеги характер диктатора, и спорить с ним немыслимо. А вообще это замечательный паренек. Он никогда ничего не спрашивает и ни одной минуты не сидит без дела. Куда бы мы ни пришли – через пять минут уже готова палатка, уютная, удобная, обязательно выстланная свежей травой. Котелок его сверкает всегда, как новый. Он никогда не расстается с двумя фляжками – с молоком и водкой. Где он это достает, мне неизвестно, но они всегда полны. Он умеет стричь, брить, чинить сапоги, разводить костер под проливным дождем. Каждую неделю я меняю белье, а носки он штопает почти как женщина. Если мы стоим у реки – ежедневно рыба, если в лесу – земляника, черника, грибы. И все это молча, быстро, безо всякого напоминания с моей стороны. За все девять месяцев нашей совместной жизни мне ни разу не пришлось на него рассердиться.