Роман межгорья

— Что же, я не пренебрегал ею.

— Об этом никто и не говорит. Вот скоро будет суд над вредителями, там будет хорошо видна и ваша роль…

— Во вредительстве? А ваша?

Эльясберг не сразу ответил. Он и сам почувствовал бестактность подобного разговора, таких аналогий, но уже поздно было отступать. Да и Мухтаров так обнажил смысл произносимых слов, что его уже нельзя было прикрыть набором пышных фраз. Бросишь будто и невинное слово, а оно так неприятно обернется против тебя же самого. Если бы не вмешательство Лодыженко, Эльясбергу влетело бы так, что ему и не снилось; об этом красноречиво говорило лицо Саида.

— Не люблю, когда люди соревнуются в умении или неумении красиво выражать свои мысли, — снова вмешался Лодыженко.

Вмешательство его было тактичным. На первый взгляд, он, казалось, безразлично относился к спору. Но, проследив за ходом его мыслей, можно было бы заметить, что он внимательно наблюдает за Саидом, наверное сочувствует ему, а кое в чем и не соглашается с ним. Можно было бы также заметить, что он осуждает поведение Эльясберга, который изо всех сил старался выражать свои «ортодоксальные» мысли, но на поверку лишь повторял слова, старательно подобранные для такого случая.

Можно было бы Мухтарова защитить и очень легко доказать Эльясбергу неискренность, наигранность его высказываний. Но что это даст? Щадя Саида, ни в коем случае нельзя его путать, ставить в фальшивое положение будто бы несправедливо оскорбленного человека.

Так можно совсем погубить Мухтарова. Он сильный и волевой человек, но это еще не все. Надо направить эту силу, подсказать правильные пути выхода из его в самом-то деле очень трудного положения.

Поэтому Лодыженко стал говорить с ним, если можно так сказать, языком пропагандиста и в то же время друга.

— Саид-Али Мухтаров исключен из партии областной партийной организацией, но решение это не окончательное, оно будет пересмотрено в ЦК. В обкоме его исключение мотивировали не одним каким-нибудь определенным проступком. Каждый человек, да и член партии в том числе, порой недостаточно контролирует свои действия, поддавшись чувствам, может завязать личные отношения с человеком, идейное лицо которого, скажем, ему просто не известно. А тот, оказывается, не освободился еще от старых мелкобуржуазных пережитков. Вполне допустимо, что этого человека еще можно перевоспитать. Только самому надо твердо стоять на ногах, не поддаваться чужому влиянию, вкусам. Если же коммунист со всех сторон начинает обрастать не присущими ему качествами, начинает сам подчиняться чуждой идеологии, не замечает, что он все глубже и глубже погружается в бытовое болото и, наконец, сбитый с толку течением событий, окончательно теряется, действует как обыватель — грош цена такому коммунисту! Если у нас «бьют отсталых», то коммуниста, который уклоняется от принципов партийной морали, приходится останавливать более решительными средствами… Центральный Комитет, надо предполагать, внесет полную ясность и в тот вопрос, который явился предметом нашей товарищеской дискуссии…

Насколько здесь повинна музыка, которую Мухтаров так любит, я не берусь судить, — продолжал Лодыженко, поглядев на молчаливого Саида. А тот своей легкой улыбкой и кивком головы будто просил Лодыженко продолжить свою мысль. — У кое-кого из нас в самом деле выработался нелепый предрассудок: если в прошлом культурные сокровища из поколения в поколение потребляла преимущественно буржуазия, то, значит, музыка, балет, вежливость, даже хорошее вино — это все от буржуазии, а то даже от контрреволюции. Поэтому получается, что гармошка, например, или цимбалы являются признанными «народными» инструментами, а скрипка, рояль — не народными. Какими же? Наверное, буржуазными, мещанскими? То же самое с народными песнями, танцами… Рваный, небрежно наброшенный на плечи пиджак, неглаженые брюки, незастегнутые пуговицы — все это почему-то хотят считать пролетарскими признаками, а… вот этот мой вид в какой-то степени не этичным… Нет ли, инженер, и в ваших мыслях подобного упрощенчества, какой-то отсталости? А ведь уже почти дюжина лет прошла после Октябрьской революции, и первую пятилетку индустриализации мы беремся с честью выполнить, может быть, и за четыре года!

— Товарищ Лодыженко, многое из того, о чем вы упоминали, я не только не говорил, но даже и не думал. Но и вам, партийному руководителю, следовало бы уже знать, что у пролетариата нет времени на то, чтобы утюжить свои брюки и делать прически. Тем более в эпоху индустриализации.

Мухтаров громко и искренне засмеялся, сбив с толку говорившего. Эльясберг умолк.

— Кстати, — обратился Саид к обоим, — я вас не познакомил со своим приятелем по несчастью: Юсуп-Ахмат Алиев, арык-аксакал и кандидат в «мещане», потому что очень много и без разбора читает… А это мои друзья, — назвал он своих гостей.

—. А меня, кажется, знает и товарищ Лодыженко и инженер Эльясберг. Я их обоих помню, — скромно ответил аксакал.

Но дискуссия продолжалась. Лодыженко спросил Эльясберга:

— Так зачем же вы надели белый шевиотовый костюм, галстук и все прочее? Ах да, вы же не рабочий, не пролетарий? Но ведь вы, кажется, член партии? Вместе с пролетариатом интеллигенции тоже не следовало бы так, скажу вам, пижониться. А?.. Все это глупости — это я и вам, Саид-Али, говорю. Безусловно, не надо забывать, кто ты и к чему призван в эту переходную эпоху. Надо обладать чувством меры и в одежде, и в поведении, и — тем более — в музыке…

— Меня вы этим не переубедите, — не удержался Мухтаров. — Мнение Эльясберга — это не единственное из суждений, высказываемых в переходную эпоху, эпоху великой ломки старых канонов! Я… организованный человек, должен им подчиняться. Пока что можно обойтись и без всего этого. К тому же… еще и такая личная ломка, такая ломка… К черту все, что от лукавого!

Эльясберг не мог дать ответа, потому что боялся, как бы Лодыженко не вмешался снова в спор. Ему становилось жаль Саида, но он был рад, что все беды происходят с другим. Впрочем, за себя Эльясберг был спокоен, себе он никогда не изменял.

Солнце даже сквозь густую листву карагача сильно пригревало. Шум, разносившийся по чадакскому кишлаку, заглушал рокот водопадов. Хотелось действовать, тянуло в горы, в дикие заросли. Эльясберг, допив последнюю пиалу чая и набравшись смелости, решил произнести свое последнее слово:

— В эпоху пятилетнего плана, ликвидации бая как класса, надо освободить нашу энергию, разум от всего, что мешает нам сосредоточиться на задачах…

— Вы знаете, это звучит ортодоксально, хотя при желании в этом можно узнать и мысли какого-то еще арабского философа… — Саид, несколько смутившись, посмотрел на Юсупа и, не получив от него помощи, сказал: — Да это и не столь важно. Он еще пятьсот лет тому назад говорил что-то об «освобождении разума от всех земных мыслей, освобождении его от всяких страстей…» Это, знаете…

— Альгаццали, — промолвил Юсуп-Ахмат Алиев, с достоинством поглаживая свою бороду.

Всем своим видом он выражал огромное уважение не только к классику арабской философии, но и к Саиду, который так точно процитировал Альгаццали.

— Верно, спасибо: Альгаццали. Вы меня извините, может быть, я некстати потревожил прах этого арабского святого. В ваших словах я вижу упрощенчество. Думать только об очередной кампании узко, по-делячески… это значит упускать из виду смысл всего процесса и даже той же кампании. Нет, это не ладно, простите меня, Эльясберг. Эта арабская мудрость устарела. Партия поставила перед народом задачи значительно больших масштабов — мы должны их вполне ясно осознать, и точка: выполняй, если ты член партии, это так. Но партия совсем не заинтересована в том, чтобы мы, выполняя конкретные задания, отказались бы от широкого всестороннего культурного развития… А впрочем, вам виднее. Может быть, я действительно сейчас рассуждаю очень тенденциозно. Беру слишком «широко», — иронически закончил Саид.

— Безусловно, — поспешил Эльясберг.

— Ничего подобного, — возразил ему Лодыженко, — партия заинтересована в том, чтобы выполнение пятилетки проходило в тесной гармонической связи с развитием всех участков нашего строительства, в том числе и с культурным ростом страны. Мы — передовой, руководящий класс. Не только экономику — политику перестраиваем. Мы должны переделать психологию человека. А это достигается не только митингами и речами. Вот Саид-Али собирается идти к вам на производство или к нам в степь… Это очень ценно и необходимо. Его знания, организаторский талант, энергия во многом могут помочь стране… большевикам в выполнении задач пятилетки. И он не имеет никакого права пренебрегать тем, что создано веками. Человек, этот сгусток классовых стремлений, должен — это его обязанность — пропустить сквозь себя, как через призму, сноп лучей, все, чем гордится прогрессивное человечество. Воспринять созданное гением человека и отдать для дальнейшего использования его потомкам. Иначе, отделившись от всего этого рамками неотложных задач, мы обречем на гибель все сокровища культуры.