Роман межгорья

Абдулла Мухтаров»

Медленно прочитал Саид это заявление. На мгновение перед ним как на экране промелькнула вся его трудная и тяжелая жизнь. Потом поднялся. В комнате было пусто, вещи собраны, упакованы. А ему стало тесно; несмотря на то что уже была осень и окна растворены, ему было душно от внутреннего жара. Ему хотелось молчать, а из груди рвался крик: «Не брат, не воспитатель!..» Была разорвана еще одна, последняя нить. Ты исключен из партии и должен отказаться от того, чему посвятил жизнь… «Отрыв, классово-подозрительные враждебные элементы, разложение». Потерял мать. Опять-таки это дело рук классово-враждебных элементов. Он должен был оставить работу, уйти со строительства, на котором испытал много страданий и горя, но которому отдал всего себя. Он утратил друзей, его имя опозорили, лишили чести… А тут еще и брат отрекся.

Кто же остался у него, кому и для чего он нужен такой? Сколько лет он уже прожил, учился, а вот в критическую минуту не знает, что делать, как вести себя.

Самоубийство?

Это мещанство, слабодушие или проявление силы воли? «Нельзя терять самообладания…»

Что ты докажешь самоубийством? Скажут, туда тебе и дорога. Да и то — если вспомнят. Могут и не вспомнить.

— Да-а, не терять самообладания, — вслух закончил Саид свои тяжелые размышления.

— Абсолютно точно, Саид-Али! А все остальное — аллагу акбар… — промолвил Молокан и засмеялся.

— Перестаньте, Молокан, что вы за человек?!

Саид еще раз поглядел на газету, на скрипку, на Молокана. Только теперь он вспомнил, что это Вася Молокан принес из конторы злосчастную телефонограмму от Любы. Да, это тот самый послушный канцелярист Преображенского, который принимал по телефону позорную записочку. Каллиграфический почерк и арабский язык, каменное спокойствие…

— Сколько раз я себе выносил приговор. Да-а. Просто чудак. Нет-нет! Не чудак я, а хуже. Хуже, Вася Молокан, вот и… отшатнулись все.

— Не все, — почти шепотом возразил ему гость.

II

Пролетело, как кошмар, пронеслось, как буря, разрушило и затихло… Кому было нужно, чтобы он предстал еще и перед судом по такому нашумевшему делу? Какая рука направляла обычный ход будничных событий так, что его искренняя любовь была использована для провокации, — еще одной в бесконечном ряду человеческих страданий, составивших тысячелетнюю историю страны, терзаемой баями и помещиками, национальным угнетением. Тяжелые века пережила она и вошла в XX столетие опутанной варварскими адатами, одурманенная националистической идеализацией прошлого, порабощенная баями, шейхами, предрассудками. И вот наконец луч света во тьме, Октябрьская революция, совершившаяся в Петрограде, в Москве, обратила свой призыв к Ташкенту, Фергане, разбудила уснувшую страну, дала возможность по-настоящему жить и работать подлинным хозяевам радостной трудовой жизни! Но плесень прошлого все-таки дает себя знать и, напрягая свои последние усилия, пытается еще мешать, чернить…

— Понимаете, Вася, если бы речь шла и не обо мне, все равно я считал бы, что надо устроить суд, общественный, показательный суд, чтобы вскрыть до конца всю ужасную вражескую ложь. Ведь мы начинаем строить совсем новую, отличную от прошлой жизнь, и братское единство национальностей стало у нас одной из движущих сил социалистической перестройки. А в подполье, как змеи, шипят: «Узбеки похищают русских девочек… узбеки такие-сякие…» Конечно, заслуга не большая — оказаться подсудимым советского суда, да еще и с таким обвинением… И я их понимаю…

— Даже брата? — поспешил спросить Молокан.

— Брата? — переспросил Саид, не ожидавший такого вопроса. — Брат — это лишь запоздалое проявление семейных недоразумений и, если хотите, своеобразный удар в спину.

Разговор этот шел уже в чайхане на островке возле подноса с чаем и печеньем. Вася Молокан перед этим выспался в тени осокорей подле Янги-арыка, а Саид-Али в который уже раз продумал весь свой жизненный путь. Он пригласил Молокана в чайхану на островке для того, чтобы расспросить у него о многом. Ведь тот был не только делопроизводителем строительного отдела у Преображенского.

В чайхану на островке стали собираться люди. Кто же не знал в Намаджане Мухтарова? И удивительно — редко кто его узнавал. За последние месяцы бодрый, энергичный инженер Мухтаров превратился в худого, жилистого и поседевшего человека. В его глазах все еще поблескивала былая энергия, но в них светилась и тихая печаль. Когда Саид улыбался, глаза его не менялись: если закрыть ему лицо, то не узнаешь — смеется он или нет.

— А я все газеты читаю, сильно увлечен ими, — начинал разговор Молокан, когда Саид умолкал и его одолевали тяжелые думы. Вася хотел отвлечь Мухтарова, рассеять его горе. — Когда-то на Каспии было проще: в газетах увлекались происшествиями. Любил я читать в газете «Копейка» об Антоне Кречете. Вот занимательно писали! А теперь… — И он продолжал хлебать чай не спеша, совсем по-узбекски. Осматривал оживленные чайханы, горы дынь и арбузов, перепелок в клетках.

— Приключения Преображенского или как там он называется… вас уже не интересуют? — тихо спросил его Мухтаров.

— Преображенский — пешка в большой игре… Это только эпизод в большом событии, в истории страны. Мне казалось, что у вас горизонт куда шире. По крайней мере ваши высказывания о шейхах, обители, пантюркизме…

— А знаете, Вася, я начинаю искренне уважать вас… Точнее говоря, с одной стороны, я восхищен вашей способностью преображаться, а с другой — поражаюсь и боюсь…

— Есть еще третий вариант, товарищ Мухтаров, — перебил его Молокан. — Забыть! Во что бы то ни стало забыть наш разговор у вас на квартире и никогда больше к нему не возвращаться ни при каких обстоятельствах. Об этом уже я буду просить вас, так сказать, с третьей стороны. Человек есть человек. Мне тоже свойственно вот это человеческое желание…

— Что именно?

— Похвастаться, — коротко ответил Молокан.

— Но я-то искренне поверил всему этому.

— И забудьте! Прошу вас так же искренне забыть. Нам, если будем живы, еще много придется поработать вместе.

— Вам что-то угрожает?

— Ого! А вам? Преображенский вредитель, но трус. А за его спиной есть…

— Все понятно, Вася! Забуду, как приключение… К нам идет инженер…

Возле нар чайханы внезапно остановился инженер Синявин. Он, вглядываясь, прищурил глаза, точно хотел убедиться, что не ошибся.

Саид был рад этой встрече. Ирригатора Синявина он не видел со времени свидания с ним в намаджанском допре.

— Уртак Синявин!

— Господи! Так это вы, Саид-Али, пытаетесь покрасить свою шевелюру в модный серебристый цвет? Ей-ей, не узнал бы!

Инженер Синявин, еще располневший и вместе с тем будто помолодевший, насилу протолкнул свой живот к нарам. Покрякивая, он уселся по-восточному рядом с Саидом и, глядя с явным недоверием на грязного субъекта, сидевшего здесь же, веселым тоном продолжал:

— Разве это чайхана? Вот у нас в Голодной чайханы!

Саид оживился. Этот уже немолодой, много переживший человек принес ему такое облегчение.

— Так вы у нас в гостях?

— Именно у вас, Саид-Али. Лодыженко еще не был? Приедет, обещал. А я опередил его, утешить вас приехал. Не застал вас дома и решил отыскать тут.

— По какому поводу?

Синявин поставил пиалу на поднос.

— Читали газету?

Саиду этот вопрос был неприятен, но он уже мог сдерживать себя.