Роман межгорья

Ему кланялись так, как не кланялись в обители самому имам-да-мулле Алимбаеву. Поэтому появление его среди рабочих сразу же привлечет внимание администрации строительства. Пробраться в лагерь ночью безопаснее: он может скрыться под покровом темноты и, встретив первого встречного дехканина, предупредить о своем приходе рабочих. Он может легко скрыть свое пребывание, затерявшись среди десятка тысяч пришедших сюда на работу дехкан. И это даст ему возможность спокойно, без помех, работать на пользу обители.

Он расстелил свой чапан на зеленом еще с весны мхе, покрывающем каменную гряду. Между пальцев своей левой руки он протянул ниточку бирюзовых четок и, повертев, по привычке надел ее на локоть. Так освободил Исенджан свои руки для молитвы.

Для большого дела нужна большая молитва.

Сколько лет уже молится старый Исенджан!.. С той поры как ему, тринадцатилетнему мальчику, отрезали в обители косичку, он старательно пять раз в день протягивал руки к небу и молился. И только теперь, когда он стоял коленопреклоненный на чапане, какое-то запоздалое разочарование возникло в его сердце. Оно не часто посещает верных последователей ислама, но если уж появляется, то глубоко тревожит душу.

Исенджан, уже воздевший было свои морщинистые руки к небу, где багровое солнце собиралось распрощаться с горными вершинами, повернулся резче, чем позволял его возраст. Ему вдруг показалось, что кто-то подслушивает его грешную мысль. До сих пор Исенджана никто не мог обвинить в том, что его молитвы неискренни. А тут такое пришло в голову…

— Ллоиллага иллалла. Мухаммадан рассул алла… — спешил приученный язык, а мучительные вопросы настойчиво копошились в мозгу, словно черви…

Кому и какую пользу принесли его молитвы? Семьдесят лет топтал своими ногами берега реки Кзыл-су, жил рядом с ней, как со сварливой, Но добродетельной хозяйкой, госпожой. И ни разу не узнал — приняты ли его молитвы, удовлетворили они или оставили равнодушным того, кому посылались эти веками заученные слова.

Три раза он пешком ходил в Мекку, в мазар самого Магомета, но не ощутил счастья. Долгих семьдесят лет, и не для себя, а…

Он с тревогой думал о прожитой жизни и еще ревностнее то поднимал руки вверх, то прикладывал их к груди во время долгого страстного поклона. Его толстые побледневшие губы механически шептали арабские слова молитвы.

А от подножия гор, от безграничной равнины Голодной степи доносился непривычный для него шум. Казалось, пустыня не хотела воспринять этот человеческий говор, и он собирался в клубок, поднимался к облакам.

«Зачем пришли сюда эти люди? Неужели они верят в то, что мертвые безграничные поля можно оживить ценой своей жизни? Какими водами удастся им напоить эту голодную землю? Разве что потом своим и кровью…»

Воздев в последний раз руки к небу, Исенджан точно окоченел. Слово застряло у него в горле, а глаза от неимоверного напряжения затянулись кровью, которая будто остановилась в его жилах…

Колоссальный столб из камня и пыли неожиданно поднялся над Голодной степью, оттуда, где шумели люди, и тотчас задрожала земля. Страшный взрыв прокатился по горным ущельям, по дикой пустыне Голодной степи. За первым столбом рванулись к небу второй, третий… десятый. Тяжелая пыль закрыла уходящее солнце, и тут, будто отвечая старику Исенджану, в горах прозвучало эхо. Перед могучей силой взрывов замерли проклятия, только что возникшие на его устах, — проклятия на головы инженеров, пришедших сюда, в Голодную степь, и пытающихся разрушить обитель святого Дыхана, а водами Кзыл-су оросить эти дикие дебри и, может… может быть, еще и создать на ней коммуны?

Сзади раздались голоса. Он вздрогнул, как преступник, пойманный на месте преступления. Его бирюзовые четки, точно мертвая змея, сползли с руки и, покатившись по камням, легли к его ногам. К Исенджану приближалась группа людей, по-видимому инженеров. Падать снова на колени и молиться было поздно. Бежать — значит испортить все дело.

Кротость… Проявить кротость овцы, и ты, старый Исенджан, исполнишь то, ради чего сюда пришел. Тебе нечего их бояться. Кто может доказать, что ты понимаешь их язык? А без языка, без знания их языка ты — невинный человек.

— Не мешают ли тебе, старик, наши взрывы молиться? — смеясь, обратился к нему инженер Преображенский, обходя камень, отшлифованный ветрами, похожий на какое-то чудовище.

Исенджан чуть было не ответил ему по-русски, но удержался и немощно залепетал.

— Бельмейман, ходжа бельмей^[17] — произносил он, прикладывая поочередно руку то к челу, то к сердцу и отбивая тяжелые старческие поклоны. Кто-то из толпы повторил те же самые слова. И снова на лице Исенджана — кротость и почтение.

Покорная рабская улыбка и взгляд в ту сторону, где в вечерних сумерках тучами оседала поднятая пыль и отдавалось эхо первых взрывов.

— О нет, нет, великий господин! Может быть, мои старческие кости преграждают вам путь, я прошу извинить меня… я слишком стар, чтобы понимать, где следует стелить чапан для молитвы.

Преображенскому перевели слова Исенджана. То ли Преображенский был очень польщен оказанным уважением, то ли какие-то другие соображения побудили его благосклонно отнестись к старику.

— Хороший господин, великий господин… — шептали уста Исенджана, а его глаза провожали толпу людей, проходящих мимо него.

Преображенский еще раз остановился и отстал от группы. Остановился и переводчик технической комиссии. Преображенскому о чем-то важном хотелось спросить у старика, но как ты ему скажешь, чтобы он понял? И Преображенский с помощью переводчика спросил у Исенджана:

— Ты не из обители?

Старик виновато замялся. Ответить было бы проще, если бы вопрос задавали без переводчика. Тогда Исенджан лучше ориентировался бы, как ему отвечать, чтобы не испортить дело.

— Да, из святейшей обители мазар Дыхана, — глубоко вздыхая, ответил старик, лишь теперь заметивший, что у него в руках нет бирюзовых четок. — Добрый господин, я ушел из обители. Меня влекут к себе ваши люди, которые трудятся вон там, в Голодной степи… Наверное, там правоверные нуждаются в хорошем имам-да-мулле…

— Так, может, ты хотел стать муллой в рабочем поселке?

— Мои семьдесят лет повелевают мне служить аллаху там, где есть правоверные.

— Ну что ж. Там уже есть несколько карнайчей, а ты будешь единственным имамом. Я не буду противиться этому, если твои семьдесят лет так жаждут молитвы.

Последние слова Преображенский произнес, уже удаляясь от старика, и Исенджану показалось, что этот первый из начальников одобряет его намерения.

По ту сторону пустыни за вершинами далеких гор догорали последние лучи уставшего за день туркестанского солнца, угасал багрянец на горизонте.

В воображении Исенджана все еще стояла загадочная усмешка инженера. Под этим впечатлением его бородатое лицо постепенно расплывалось в мечтательно довольной улыбке.

Он на верном пути.

— Аллагу акбар! Аллагу акбар, — твердили его все еще улыбающиеся уста, а руки проворно поднимали с земли чапан.