Роман о Лондоне

Она вышла на берег и ждала его, стоя перед ним почти совсем обнаженной. Она была олицетворением молодости.

ТОНУЩАЯ ИЗОЛЬДА

Полдень прервал купание туристов из отеля «Крым» в расселине Тристана. Пикник с шампанским верхней палаты сэра Малькольма состоялся на пологой вершине мыса, на траве; нижняя палата довольствовалась снедью из пакетиков, полученных в отеле. Верхняя компания состояла из Парков и графа Андрея с генеральшей, Репнина и госпожи Петерс, внизу, у пещер, располагались остальные.

За обедом громада шотландец вернулся к полемике о любви Тристана и Изольды — кого на самом деле любил Тристан и любила ли Тристана Изольда.

Восседая под огромным зонтом, откуда открывалась неоглядная даль океана, он рассуждал: одни лишь шотландцы способны оценить песни о несчастном Тристане, ибо только они умеют любить. Да еще, может быть, русские знают, что такое любовь. Но уж ни в коем случае не англичане.

Ироническая усмешка Репнина заставила и леди Парк вступить в разговор и поддержать высказывание мужа о русских. В России, как она слышала, существует пари на смерть. Проигравший должен покончить жизнь самоубийством. Самое поразительное, что это пари никогда не нарушалось. Какая-то невероятная нация, не правда ли? Называйте это как вам угодно! — повторила она.

Парк, ухмыляясь, подливал шампанское Репнину. Из распахнутой рубахи у него на груди выбивались буйные седые космы. Репнин добродушно поглядывал на него. Если в вечернем костюме в отеле старику удавалось скостить годок-другой из тех семидесяти четырех, которые у него были, то в купальных плавках, в полуголом виде, с вытянутыми огромными ножищами в набрякших синих венах и обвисшей кожей, поросшей седой растительностью, он при всем желании не мог скрыть свой истинный возраст. В его иссохшем, костистом теле еще угадывалась сила, но все же оно казалось полумертвым. Когда Репнин отвернул от него голову, он встретился со взглядом его молодой жены, смятенным и наполненным ужасом. Она догадалась, о чем думал Репнин.

И мысли его снова приняли нескромный оборот. Он спрашивал себя, что делает старик с молоденькой и нежной девушкой, такой соблазнительной, такой прелестной? Репнин и сам не понимал, откуда у него такие мысли. Раньше ему не приходилось думать таким образом о чужих женах. С каких пор он так грязно думает о любви? Может, секс все же и есть корень жизни? Sex is at the rooth of everything?

И тут Репнин услышал шепот покойного Барлова, который бубнил ему в ухо: «Помните, князь, санитарок из Керчи? Как они умоляли со слезами на глазах взять их с собой на корабль и жаждали залезть в постель к любому командиру — чем старше, тем лучше, только бы он их не прогонял. А что они вытворяли в постели! Каким только извращениям не потакали!» Это была вакханалия. А теперь сэр Малькольм искал подтверждения самоотверженной любви Тристана к прекрасной Изольде, которую он оставил и пошел воевать за своего короля и отечество. For king and country.

Из всего общества лишь госпожа Петерс, прикрывшая свое обгоревшее лицо чем-то вроде марокканской паранджи, как мусульманки на улицах проституток в Тунисе, отважилась возразить сэру Малькольму: у сэра Малькольма слова всегда расходятся с делом. Он и по сей день, отправляясь по делам в Европу один, без Ольги, норовит остановиться на ночь в Париже. Тряхнуть стариной. Тристан был цельная натура. Что же касается короля бриттов Артура, то он должен был защищать свою землю не только от англосаксонцев, но и от шотландцев, о чем умалчивает сэр Малькольм. Да и был ли Тристан так уж верен своему королю?

И хотя все это было сказано как бы в шутку, со смехом, в обществе возникла неловкая пауза. Репнин сидел потупившись. (Ему давно уже надоели эти глупые послеобеденные шутки и дебаты, принятые в Лондоне.)

Он засмотрелся вдаль и словно не слышал того, о чем говорилось вокруг. Интересно, можно ли их тут, на высоком откосе, разглядеть с проходящего мимо корабля? Видно ли оттуда кучку людей, сбившихся под защитой солнечного зонта и что-то жующих? Под разглагольствования о Тристане и Изольде. А также о любви, не первое столетие составляющей непременную тему разговоров во время экскурсий. Но может быть, как раз на этом берегу томился Тристан, дожидаясь, когда на пучине морской покажется корабль с Изольдой, умеющей врачевать раны и везущей умирающему Тристану целебный бальзам? Он ждал условного знака — белого паруса. Но вместо него появился черный. Нет Изольды. Нет бальзама.

Покровский, сидевший рядом с Репниным, укрепил над головой генеральши, отдыхавшей в шезлонге, большую белую простыню. Белое полотнище трепетало на ветру. Дерзкое замечание госпожи Петерс заставило умолкнуть сэра Малькольма. Леди Парк отошла от компании на несколько шагов, словно бы привлеченная каким-то цветком.

Склонившись к Репнину, Покровский снова заговорил с ним по-русски: не правда ли, эти старые сентиментальные истории, которые в Англии обожают пережевывать во всяком обществе, русских — и мужчин и женщин — повергают в печаль, зато англичан и англичанок они веселят. И вызывают аппетит. Англичане хохочут и уплетают еду.

Какой иконописный лик, снова подумал Репнин, изучающим взглядом окинув Покровского. Поглощенный натягиванием белого полотнища над головой генеральши — должно быть, с моря оно было видно издалека, Покровский никого вокруг не замечал и обращался только к Репнину. Долго еще потом, в Лондоне, Репнин вспоминал выражение глаз генеральши, когда она подняла взгляд на своего зятя. Как она смотрела на него! Взгляд ее был озарен страстью, с какой смотрят лишь на любовника или молодого мужа.

Репнин ощущал скованность в этой компании, где все были давно знакомы друг с другом и все же сохранили церемонность в обращении, двигаясь, смеясь и разговаривая, точно бы дело происходило у подъезда какого-нибудь испанского театра. Он чувствовал себя утомленным и не ответил Покровскому. И снова засмотрелся на совершенство геометрических очертаний раскопок, хорошо видных в глубине расселины.

Пикник подошел к концу, ближайшие соседи по шезлонгам и те перестали переговариваться друг с другом, и все общество затихло. Они отдыхали молча до трех часов, развалясь в шезлонгах, почитывая что-то и тихо посмеиваясь. Парк первым подал голос примерно в три часа пополудни. Море за это время отлично прогрелось, и можно продолжить купание. Он стал спускаться вниз по расселине вслед за шофером госпожи Петерс, который принес ему черные резиновые ласты для подводного плавания и байдарку.

Леди Парк, растянувшись ничком несколько поодаль на траве, спала или притворялась спящей. И только миниатюрный радиоприемник тихонько мурлыкал возле нее.

Поднялся со своего места и Покровский и, высокий, совершенно белый и изможденный, стал собираться на берег. Он тоже решил спустить на воду свою байдарку и проверял ее на траве, влезая и вылезая из нее, подобно белокожему эскимосу, с металлическим веслом в руках, сверкавшим на солнце. Наконец и он поплелся вниз походкой лунатика. Но может быть, Репнину так представлялось, когда он вспоминал об этом дне задним числом. Тотчас вслед за своим зятем стала спускаться на берег и генеральша, ее шаги отзывались дробным стуком деревянной подошвы голландских сандалий по камню. Скользя на крутой тропе, генеральша раскинула в сторону руки, словно по узкому бревну перебегала с берега в лодку. Поравнявшись с Репниным, она обронила:

— Как жаль, что вы не взяли Надю с собой в Корнуолл! Какой сегодня восхитительный летний денек! — и генеральша засмеялась, убегая. (Эта англичанка говорила так чисто по-русски, как будто вчера приехала из Москвы.)

Глядя ей вслед, Репнин опять подумал: должно быть, она русская. Хотя это и кажется невероятным. Она говорит по-русски безупречно. Такие женщины встречались ему когда-то в Санкт-Петербурге. Он вспомнил одно женское лицо, так похожее на лицо генеральши. Он видел эту женщину в окне отходящего поезда, когда метался по перрону, разыскивая своих родителей, уезжавших в Москву. Но нет, это пустые фантазии, этого не может быть.