Роман о Лондоне

Эта шальная чемпионка-фигуристка не понимала, что сейчас, в Лондоне, он тем более не жаждет играть ту роль в чужом браке, которую покойный Барлов обозначил словом «помощник». Ей даже в голову не приходило, что сейчас, в Лондоне, поблизости от ее мужа и его жены, возможная связь между ними еще больше удалила бы их одного от другого. А к тому же еще ее дети. Эти два малыша.

Впрочем, каждому дураку ясно, что больше всего привлекало ее к нему. Он ведь князь! Marjory, this is prince Nicholas. Так она его представила.

Сидя в теплой воде, в ванне, Репнин в тот вечер мысленно издевался над госпожой Крыловой.

Ее настоятельные уговоры поехать в Труро были шиты белыми нитками. Впрочем, интересно бы, черт возьми, посмотреть, что это за Труро, где она родилась, в собственном доме ее родителей, и куда так усиленно его звала. Муж вечно занят в больнице? Она совсем одна?

Вероятно, на отдыхе, на море, эту молодую женщину просто потянуло к незнакомому, новому мужчине?

Кстати, Наполеон был ненасытен в любви.

Великий человек. Репнин припомнил случай, как Наполеон однажды приказал доставить ему некую красивую актрису. Ее доставили в тот момент, когда он, великий человек, был занят государственными делами. Какая-то встреча с министрами.

Пусть подождет, распорядился великий человек. Она ждала. В спальне было холодно. Она выразила неудовольствие.

Пусть разденется, громогласно приказал победитель Аустерлица.

Она разделась и легла. Ждала. Шли часы. Она снова запротестовала.

Тогда пускай одевается — прогремел тот, кто вступил в Москву. (Этого Репнин ему никогда не смог простить.)

Несколько миллионов полегло в наполеоновских войнах. А Репнина в теплой ванне трясло от смеха, что у полководца недостало времени переспать с женщиной, хотя он был ненасытен в любви и набрасывался на женщин с легкостью молодого кобеля.

В воде его нога — кажется — успокоилась и отек спал. Он продолжал лежать, предаваясь своим странным размышлениям.

Поездка в Труро?

Слава богу, все к лучшему, еще не известно, что было бы, если бы он туда поехал с госпожой Крыловой. Вероятно, все же эта взбалмошная брюнетка не потребовала бы остановиться для любви посреди дороги, где-нибудь в тени сосняка — походя?

Твердо решив порвать с Крыловыми и покончить с мыслями о сексе, он снова погрузился в воспоминания детства. Вспомнил, как, бывало, когда в его Набережном приступали к жатве, он сидел у окна и с удивлением наблюдал за копошащимися в пыли воробьями.

Воробушек вспрыгивал на свою подружку. Секунда, две. Про себя Репнин спрашивал: Господин воробушек, почему так быстро? Monsieur Moineau? Napoleon?

Окажись они с госпожой Крыловой этим летом у нее, в Труро, сначала, конечно, выпили бы по две-три рюмки виски. Она бы все повторяла: darling, darling. Ou! Ou! Потом бы, вероятно, сказала, что он ее первый после замужества мужчина, и призналась бы, что очень его хотела этим летом. Муж ей мешает. Стареет.

Молодость быстро проходит. Да и вообще в браке все уже не то. Она значительно моложе мужа. Годы быстро летят.

Сейчас, в теплой ванне Репнин вообще больше, не чувствует боли в суставе и верит, что все пройдет само по себе. И утешает себя тем, что для русских секс — не корень всего.

Впрочем, это естественно. В природе на всех континентах полно секса. Во всем мире. Слава Богу. Воробей с воробьихой. Быстро, быстро. А жеребец с кобылой? Только раз в году? Кобылы меняются? Голубь с голубкой в Набережном делали это так нежно — воркуют, воркуют. Целуются. Воркуют. Гусь и гусыня относятся к сексу торжественно. Кот и кошка с диким воем, криком, скандально. А как это делают медведи, его любимцы в детстве? Медведи, должно быть, очень смешны. Совершают это и львы, и слоны и бегемоты — только ему не приводилось их видеть. Боже мой — сколько происходит совокуплений на свете? Миллион? Миллиард? Каждый день. А если взять людей — мужчин и женщин — белых, желтых, черных, а в Америке еще и красных? (Только в Южной! — он слышит, как на ухо шепчет ему покойный Барлов. В Северной их белый человек уже истребил. Нет уже коитуса между краснокожими в Колорадо. Вымирают. Вымирают, как и эскимосы.)

Мысль об эскимосах — сейчас это Надины куклы — смягчила Репнина, и он наконец решил, что хватит нежиться в ванне и надо приниматься за посланные из лавки бумаги, почту. Жене было бы уж пора быть дома. Давно пора. Не случилось ли чего-нибудь с ней? Гонит от себя дурные мысли, как и воспоминания о Труро, выходит из ванной, хочет просмотреть присланные бумаги.

А ступает меж тем с трудом и смотрит на отекший сустав озабоченно. Гадает про себя, чем все это кончится? Странная страна, куда его занесло. Странный остров. Странный Лондон. Где-то вблизи от Лондона есть, говорят, выложенные в круг каменные глыбы, полагают, это остатки храма, который воздвигли почитатели бога Солнца. А что теперь? Пока они жили в пригороде Милл-Хилл, он чувствовал себя так, словно обитает среди чиста поля, где вечно ожидают весну. Чувствовал, что он один, сам по себе, чужак, русский, но зато никто не вмешивался в его жизнь. Теперь они с женой — крохотная частичка Лондона. Одиночки среди миллионов. А это странное ощущение — будто он оказался среди заключенных, словно сидит в камере какой-то огромной тюрьмы.

Графиня Панова, предоставившая им — просто невероятно — эту квартиру, попробовала было вмешаться не только в его жизнь, но и в его брак. Посылает какие-то туфли, узнав, что нога у него в гипсе. Хочет видеть у себя этого упрямого человека. У него мол есть жена, и он должен думать и заботиться о ней прежде всего. Посылает им мясные консервы, аргентинские, которые Репнин возвращает обратно. В голове у Репнина, стоит ему остаться в одиночестве, все чаще звучит смех покойного Барлова и его слова о том, что он катится все ниже и ниже. Надо убить любимую жену, а потом и себя. Чего еще ждать? Он уже так низко скатился. Bas, tres bas, mon prince.

Пережитое в Лондоне — не метаморфоза.

Это унижение, это фарс, произошедший с потомком Никиты Репнина.

Надю огорчало, что Репнин, вернувшись из Корнуолла, выглядел еще печальней и с издевкой говорил о красоте природы и даже о любви. Последнее, правда, он выражал не прямо, но несколько раз весьма нелестно отозвался о женщинах. Надя смеялась, слушая его описания хозяйки отеля, в который он был направлен из Лондона. Ее фамилия Фои. Так произносится. А пишется: Mrs. Fowey. У бабенки — длинная, длинная талия, а глаза желтые, как у кошки. В целом она не так уж и дурна, но страшно болтлива. Смеется, будто попугай. Замужем за Сорокиным, который лет на десять ее моложе. Со всем этим можно было бы еще смириться, не досаждай она ему ежедневно своими напоминаниями о времени обеда. Все люди с континента — повторяла она — опаздывают, а это неучтиво. Обед с часу до двух.

Секс — корень жизни. Эту фразу он однажды услышал в Лондоне из уст случайной знакомой, молодой англичанки, ученицы колледжа Бебек, работавшей медицинской сестрой. Произносится Бебек, а пишется: Birkbeck.

И молоденькая бабенка с длинной талией произносила ту же фразу, ставшую афоризмом года. Она рассказывала ему содержание некоего фильма, который смотрела в соседнем городке Труро. Пишется Truro, а произносится Троероу. Фильм о крысах или хомяках, что ли, которые раз в год устремляются как очумелые к океану — через поля, равнины, горы, а достигнув его, бросаются в воду. И тонут. Да, да, тонут. Потом трупы их всплывают. Как прибитый к берегу мусор. Как отбросы.

Разве корень этого тоже в сексе?

Некогда на Британских островах люди толпились на берегу в ожидании солнца. Сейчас они добровольно вступают в отряды спасения утопающих, рискуя жизнью во время страшнейших бурь в океане. Подвергают себя смертельной опасности ради других. За это не требуют ничего. Главное — море? Отец внушал ему, и он поверил, что здесь он найдет некоего «идеального человека». Англичанина — либерала. Отец особо подчеркивал — «либерала». А что он нашел? Они становятся людьми, когда речь идет о спасении потерпевших кораблекрушение. Эти люди переняли от завоевателей любовь к животным, но даже ее не сберегли. Норманны наслаждались красотой косуль и оленей, за убийство косули выжигали глаза. Вильгельм Завоеватель даже зайцам даровал свободу.