Роман по заказу

— Это вы чего ж носа не кажете? Закрылись тут, понимаете! Разнежились, да?

Софья Маркеловна от удовольствия рассмеялась, вспорхнула, как молоденькая, захлопотала с чаем; когда она внесла поднос с чашками, Орлов, стоя, разглядывал портрет на стене, живо оглянулся.

— Софья Маркеловна, кто ж это такой — старорежимный товарищ? Брат?

— Жених, — порозовев, ответила она, тут же расставив все точки над и, — который так и не стал мужем.

За чаем — удивляясь, что воспоминания не доставляют ей былой боли, — с пятого на десятое поведала о своей купеческой юности, о Виталии, вплоть до того, как искала его среди убитых бандитов. Сергей Николаевич слушал, то потирая рукой высокие залысины, то коротко дотрагиваясь до открытой косовороткой шеи, стянутой вишневой ниткой шрама; под конец поинтересовался:

— Он тоже наш — загоровский?

— Нет, из-под Тулы… Мать у него — сельская учительница была. Собиралась к ней сразу после свадьбы… — Софья Маркеловна помедлила, досказала: — Писала я ей. И до войны. И сразу после войны — никто не ответил.

— А вы возьмите и съездите туда, — неожиданно посоветовал Орлов.

— Зачем? — поразилась Софья Маркеловна.

Он промолчал, ответив одними спокойными проницательными глазами, и Софья Маркеловна поняла зачем, поняла, вдруг заволновавшись, вдруг почувствовав, как ей действительно хочется съездить в деревню под Тулой. Просто так, безо всякой внятной цели, по извечному позыву пожилых людей побывать, напоследок, там, куда тянет, с чем-то попрощаться, замкнуть в душе какой-то последний круг.

— Какой уж я ездок, голубчик, — с сожалением вздохнула Софья Маркеловна, недоговорив, что и годы уже не те, и, главное, ехать-то особо не на что…

Неделю спустя Орлов вручил ей выписку из приказа по облоно и деньги, которыми она была премирована по этому приказу за многолетнюю безупречную работу; как их удалось выколотить, он, конечно, говорить не стал, лишь посмеивался — радуясь, кажется, не меньше, если не больше засобиравшейся Софьи Маркеловны.

В Москве она, сама не ожидая от себя такой прыти, с утра до вечера проходила по улицам — до этого столицу она видела мельком, когда дважды ездила по профсоюзным путевкам на юг, в санаторий: переночевала у добрых людей, благополучно добралась электричкой до Тулы и уже в полдень, автобусом, была в незнакомом, заново отстроенном после войны большом селе, — то, что, сидя в Загорове, представлялось дальней далью, по нынешним временам оказалось чуть ли не рядышком.

В огромной, похожей на дворец школе никто, конечно, учительницу Гладышеву не знал, не помнил, но Софье Маркеловне повезло. Отыскался дедок и, когда она докричалась в его тугое, заросшее волосом ухо, — сразу закивал, показал в улыбке младенческие беззубые десны:

— Как же, как же — Антонина Егоровна! Сам к ей три года в классы ходил. Году никак в двадцатом, в двадцать втором ли померла. В самую голодовку, стал быть!

Не надеясь, Софья Маркеловна спросила о сыне учительницы, — заскорузлыми пальцами старый поскреб в дремучей, с прозеленью бороде, как в памяти своей, — вовсе просиял:

— И-их ты! Это офицерик, что ли? Так он еще пораньше ее — в гражданку! Отписали ей, либо был от него кто — не упомню уж. Точно, точно тебе говорю — с того она попрежде других и подалась в царствие небесное. Голодовка — это уж к тому же, дело второе! Убивалась — толкую…

Вместе с веселым дедком Софья Маркеловна пообедала в сельской чайной — старик, к ее удивлению, охотно принял предложенную водочку, с наслаждением вытянул ее, прошлепывая розовыми младенческими деснами, — вместе сходили на кладбище. На нем следа учительницы Гладышевой тем более не нашлось.

— Что ты! — шумел, заливался — после угощения — старый и восторженно тыкал во все стороны затертой рукавичкой: — Тут в войну да и опосля нее как трактор прошел! Все взбугрил! В три етажа лежат — друг на дружке!..

Круг замкнулся. Собираясь сюда, Софья Маркеловна не питала никаких иллюзий, и все-таки поездка дала ей многое: душевную успокоенность. Как бы там ни было, а Виталий Гладышев, ее Вика, погиб, пусть не в правом, но в открытом честном бою, не мародером из бандитских шаек, каждый шаг которых отмечен кровью и проклятиями. И еще, теперь ее никто не смог бы переубедить в этом, она знала, что, переживи он те трудные, не всем понятные годы, события, он, как и она, во всем бы разобрался, принял новую, не очень-то легкую и устроенную пока жизнь, но в тысячу раз справедливее всякой другой! В таком умиротворенном состоянии Софья Маркеловна вернулась домой, внешне вроде бы даже помолодевшая, ей, кстати, в шестьдесят не давали больше пятидесяти. И, еще раз поразив ее своей проницательностью, ни о чем не расспрашивая, Сергей Николаевич озабоченно сказал:

— Софья Маркеловна, дорогая вы наша! Выходите на работу. У преемника вашего что-то не очень ладится. Оставим его вашим помощником или придется расстаться. — Все понимая, он засмеялся. — На пенсию мы уж с вами вместе пойдем.

После этого Софья Маркеловна проработала еще почти пятнадцать лет, да с такой душевной полнотой, с таким умением и отдачей, с какими, может быть, никогда не умела работать прежде. В боковушке у нее — напротив портрета Виталия — появился недавно портрет ее ученика, ее несостоявшейся музыкальной надежды — Андрюши Черняка. Приходя домой, она поочередно смотрела то на одного, то на другого, и у нее возникало ощущение, что у нее есть семья. Возникала не потому, что ум за разум заходил. Просто бывают такие парадоксальные случаи, когда у иного по всем формальным признакам семья имеется, а ее-то на самом деле и нет. По тем же формальным признакам, по паспорту, по прописке, Софья Маркеловна — одна-одинешенька, но вот у нее-то семья есть, муж и сын, и вся семья в сборе. То, что на фотографии сын выглядел старше отца и родился лет через двадцать после смерти отца, ничего не меняло. В сердце женщины, жены и матери, могут уживаться любые противоречия, на то она и существует — женская логика.

12

Леонид Иванович лежит во дворе, в тени от забора и молодой березки, прямо на траве — вниз животом, босой, в полосатых пижамных штанах и белой майке, открывающей бугристые смуглые плечи и руки; загорела у него и лысина, ставшая под цвет темно-русых, на затылке, волос, — отсюда, от калитки, кажется, что он наголо обрит. Что-то читает.

Заслышав шаги, он садится, намереваясь встать — удерживаю его, с удовольствием опускаюсь рядом. Трава — гусиный хлеб, как ее у нас называют, с желтыми шишечками соцветий, приятно холодит ладонь, она тут на редкость густа, сильно и сладко пахнет.

— Поливаю, от нечего делать, — объясняет Леонид Иванович. — Прочитал вашу записку и послушно жду. Где ж вы столько пропадали, по такой жаре?

— У Софьи Маркеловны.

— А-а, тогда не в пропажу. Чудесная старуха!

Приятно, что Козин так отзывается о Софье Маркеловне, и про себя торжествую: если б он еще знал о ней столько, сколько я теперь знаю!

— Пойдемте ко мне, — Леонид Иванович мотает головой назад, — или тут пока?

Дом стоит во глубине двора — каменный по первому этажу и с бревенчатым надстроем второго; туда, наверх, ведет прямая лестница, забранная по торцу тесовой обшивкой. Квартира Леонида Ивановича — под самой крышей, там сейчас, конечно, — пекло.

— Лучше уж тут.

— Пожалуй, — соглашается Козин. — Все никак не приспособишься. Окна закроешь — духота. Откроешь — жарища. Вот лето выдалось!

Какая-то предварительная словесная разминка необходима нам обоим: Леониду Ивановичу — собраться с мыслями, настроиться, мне — как бы подготовить запасные емкости внимания, все еще взбудораженные предыдущей встречей. Больше всего хочется лечь, сунуть под затылок руку и смотреть, ни о чем не думая, в небо; самые нехитрые желания приходят к нам обычно тогда, когда они неисполнимы. Выкладываю спички, «Беломор», Козин молча вытаскивает папиросу, как-то поспешно тычется ею в поднесенный огонек; обычно злоупотребляющий, нынче при мне он закуривает впервые.

— Пробовал бросить, — иронически сообщает он.

— Давно? — завидуя людям с крепкой волей, спрашиваю я.

— Сегодня с утра…

Он глубоко затягивается, прикрывает глаза — по себе знаю, что в голове у него сейчас плывет, — и сердито вдавливает папиросу в траву.

— Цены на эту отраву повысить надо!

— Не поможет.

— Наверно… В Америке сигареты дороже — смолят побольше нашего. — И мимоходом, для сведения сообщает: — У них там все дороже. Табак, квартиры, лечение, газеты…