Роман потерь

— Не надо, — сказал он, увидев мои глаза, полные слез. Он провел рукой по моей щеке. — О некоторых вещах лучше не говорить.

Я не ответила.

— Иди сюда, — он убирал мокрые пряди волос с моего лица. — Ты не должна так много думать. Мысли уничтожат тебя, ты сгоришь, как сгорает феникс в своем гнезде из пряностей.

Однажды я уже писала о фениксе, вспоминая ту весну вне времени, которую я провела с Канецуке. Может, он читал мои мысли?

— Ты предскажешь мне судьбу? — спросила я.

Он улыбнулся и провел рукой по моей щеке:

— Я говорил тебе, я не предсказатель.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Значит, ты хочешь задать вопрос о «Книге перемен»?

— Да.

— И хочешь, чтобы я истолковал ответ?

— Да.

Выражение его лица изменилось.

— Возможно, это не легкомысленная игра.

Я подумала о продавце книг, о нереальном, нездешнем выражении на его лице. Он говорил в той же манере.

— Но я не легкомысленная женщина.

— Я знаю, — сказал он и поцеловал меня.

— Погладь мои волосы и скажи еще раз, что они как трава.

Он послушался.

— Ты вспомнила стихи из Сказок Изе?

— О мальчике, который домогается своей сестры, и сожалеет, что кто-то другой будет завязывать ее волосы? — спросила я.

— Да.

— Мне особенно нравится ответ его сестры: «Разве я не любила тебя беззаветно?»

Я рассмеялась, несмотря на обиду:

— Как ты думаешь, она успокаивает своего брата или поощряет его?

— Конечно, поощряет, — ответил он, откинул волосы с моего лица и держал их в своих тонких руках. — Если бы мне пришлось упасть, — спросил он в своей милой серьезной манере, — если бы мне пришлось упасть очень глубоко, остановила бы ты меня?

— Я бы постаралась.

— Ты должна, — сказал он. Он так сильно потянул меня за волосы, когда целовал, что я вскрикнула; он прикрыл мне рот рукой, и я до крови укусила мякоть его ладони.

Когда я проснулась, уже был полдень. В воздухе разлита сырость, небо свинцово-серое. Юкон принесла мне рис и посмотрела на меня с неодобрением; интересно, что она слышала и что могла разболтать. Я собрала свою одежду и увидела на циновке пятно. Возможно, это была кровь из его руки. Когда Юкон вышла, я встала на колени и попробовала пятно языком. У него был вкус чернильного орешка и железа. Я умылась, оделась и пошла прогуляться по галерее, заново переживая часы, которые наступили и улетели так быстро. Потом пошел град, застучал по листьям в саду, и я вернулась к себе в комнату.

Я написала Изуми и попросила о встрече с ней, если это возможно. Какую причину я назвала? Я просто сказала, что у меня есть послание, касающееся Канецуке, и я хочу обсудить это с ней. Я не отрицаю, что подразумевалось, что он мне пишет. Как полезна бывает двусмысленность в нашем языке!

Мой истинный мотив (хотя я признаю, что были и другие) — попросить ее доставить Канецуке книгу. Я не сомневалась, что она откажется. С какой стати она должна служить мальчиком на посылках для своей соперницы? Но, если я скажу ей, что это магическая книга и что она обладает силой талисмана, которая превосходит силу ее воли и моей тоже, возможно, она передумает.

Я скажу ей, что книгу мне прислал старый друг Канецуке, предсказатель, который занимается китайской медициной. Она, как и я, знала об уважительном отношении Канецуке к ученым.

Я скажу, что этот человек видел сон о том, что Канецуке в опасности, а эта книга может открыть путь к его спасению. Скажу, что ученый настаивал на том, чтобы книгу Канецуке доставил кто-то, кто хорошо его знает. Канецуке говорил прорицателю о наших отношениях, и он прислал книгу мне.

Как я объясню, что осведомлена о намерении Изуми поехать в Акаси? (Конечно, я не могу говорить с уверенностью. Даинагон и я подозревали это, но она могла изменить свои планы после пережитого ею недавно унижения.) Я скажу, что прорицателю привиделось во сне, что женщина, которая любит Канецуке, собирается тайно навестить его. Он подумал, что эта женщина я. Но поскольку у меня не было таких намерений, я предположила, что это Изуми. Я скажу, что решилась ради мужчины, которого мы обе обожаем, обратиться к ней — у меня не оставалось другого выбора.

Если она такая же суеверная, как я, и так же озабочена благополучием своего любовника, ей придется согласиться. Ирония ситуации состоит в том, что именно Изуми и есть та опасность, о которой предупреждает мой воображаемый ученый. Разве она не хитра и не холодна? Разве она не жестока и не склонна манипулировать людьми? Разве она не стремится обладать Канецуке, подобно тому, как призрак овладевает живым человеком?

Может быть, книга предостережет его от ее коварства и хитрости. По крайней мере, она поможет ему постичь природу его несчастий. Разве я не обнаружила, несмотря на всю мою неискушенность в ее тонкостях, на той самой странице, которую случайно открыла, ключ к пониманию некоторых тайных причин своих невзгод?

Итак, я передам Изуми книгу и приложу к ней письмо. Да, я задумала приложить письмо. В императорской лавке я приобрела несколько листов редкой китайской бумаги и, изменив почерк, написала послание от имени моего вымышленного ученого. Дрожащей рукой, скорописью (испортив пять листов) я написала следующее:

«Для Тачибаны но Канецуке в надежде, что это облегчит одиночество вашего изгнания и предостережет вас от опасностей, которые могут поджидать вас на вашем пути. От вашего друга, который однажды с такой неохотой уступил вам дождливой Ночью Обезьяны».

В конце я вывела такую затейливую, в манере образованных людей, подпись, что ее невозможно было разобрать.

Другом, конечно, была я: именно игрой в го, на которую я сослалась в письме, мы занимались в ту ночь, когда впервые стали любовниками. Даже если он не узнает мой измененный почерк, благодаря этому намеку он поймет, что подарок от меня.

А если выяснится, что Изуми не намерена ехать в Акаси? Тогда я попрошу ее вернуть книгу и найду более прямой путь передать ее в руки Канецуке.

Даже в этом случае моя встреча с ней не будет напрасной. Я увижу, как она сейчас выглядит, как разговаривает и с помощью каких средств создает собственное представление о правде и вымысле. Я покажу, что не боюсь ее и что со мной следует считаться.

Я была удивлена, когда через несколько часов, после того как Изуми вручили мое письмо, я получила от нее ответ — свернутый лист белой бумаги. Его передал мне паж, которого я никогда раньше не видела: высокий мальчик двенадцати или тринадцати лет с такими же надменными манерами, как у его госпожи.

Когда принесли ответ, у меня была Даинагон. Я подавила в себе желание прочесть письмо позже, решив, что это признак трусости, и вскрыла его в ее присутствии.

Подобно посланию от моего анонимного поклонника с Восточной рыночной площади, оно было кратким и деловым. Да, она встретится со мной завтра в своих комнатах в час Лошади.

Она не подписала письмо, но я хорошо знала ее почерк. Она постаралась сделать его красивым. Его красота доставила мне почти физическую боль. Таким почерком она писала мне много раз в те давние времена, когда мы дружили. Интересно, ту злобную выдумку обо мне она писала этим же почерком? Какая расточительность, что такое прекрасное искусство служит столь дурным и безнравственным целям.