Роман с автоматом

Внезапно кто-то рванул меня за плечо, и в ту же секунду быстрое и легкое тело пронеслось мимо меня.

– А-а-а-ах! – только и успел сказать я.

Толстая ручища все еще лежала на моем плече, а голос, смешливый голос толстого человека, забухал:

– Ну ты парень, мечтатель! Никогда бы не подумал, что мне кого-нибудь придется спасать от велосипеда.

– Велосипеда? – переспросил я.

Плотный и низкий, моего роста, человек весь затрясся, волной от выпуклого живота к толстой, обильно потеющей шее.

– Ты что, даже не понял, что это велосипед? Во дает! Парень,

у тебя же глаза есть, а ты… Посмотри на меня: я абсолютно сле-

пой, и это ты меня должен был спасать……..

Дальше он смеялся, и я засмеялся вместе с ним, зараженный его веселой тряской, и вдруг замер, и замерло все: я понял то, что он мне только что сказал.

– Ты слепой? – спросил я.

– Ну да! Слепой, а половчее тебя!

– Я тоже слепой… – произнес я с усилием. Человек перестал смеяться.

– Ты тоже? – произнес он с недоверием. – А где твоя палка?

– А где твоя? – спросил я.

– Я здесь живу и работаю, все здесь знаю, мне палка не нужна. Ну-ка, дай сюда руку!

Я ткнул руку в сторону от его колышащегося живота.

– Да, парень, ты тоже… – удивился он и вдруг снова затрясся. – А знаешь, смешно получается, как в анекдоте про слепого удава и слепого кролика… Тебе сколько лет?

– Четырнадцать, – соврал я.

– Э, молодой совсем! Пошли, прогуляемся!

Так я познакомился с Харальдом, официантом «Невидимки». Харальд был наполовину араб, родом из Гамбурга. Он плохо видел с детства, с каждым годом хуже и хуже и совсем ослеп к двадцати двум.

– Темные рестораны – это очень старая выдумка, – говорил он. – В Гамбурге их несколько, я работал во всех по очереди. В одном хозяин был другом моего отца. А отец торговал автомобилями. – Тут голос его словно поднимался по лесенке вверх и расплескивался смехом, немедленно приводящим тело в неустойчивое, трясучее состояние. – В первый и последний раз я сел за руль в восемнадцать лет – и почти сразу влетел в соседский забор. Собаку задавил, клумбы все вверх дном перевернул – умора!

Темнота, в которой обитал Харальд, была не черной, как моя. Перед его взором постоянно было белое. Впрочем, какое-то движение и иногда цвета он все-таки улавливал и сообщал мне об этом с гордостью.

– Как в телевизоре. Картинка нормальная, потом бац – вылетает зеленый цвет. Все становится фиолетовым. Потом бац – красный уходит… И так далее, пока не останется белый экран. Но иногда какие-то контакты там перемыкает, и то зеленое появится, то красное.

Передавая ему мои ощущения окружающего мира, я прислушивался к себе, пытался понять, что же такое позволяет мне ходить по улице и не натыкаться на углы.

– Движение воздуха, – говорил я, – и тепло…

– Круто, парень! – задумчиво говорил Харальд. – Получается как инфракрасная техника. Слыхал про такое?

– Нет.

Харальд объяснял. Он очень любил технику и мог часами рассказывать про принцип действия всяких приборов.

– В общем, на этой инфракрасной штуке можно видеть все. И даже лучше, чем нормальным глазом. Тренируй это умение – оно тебе поможет.

Моя жизнь изменилась. Сначала, выходя из дому, я делал вид, будто иду на автобус до школы, а на самом деле брал такси до Пренцлауэрберг. Мы встречались там с Харальдом, сидели во двориках и болтали о всяком. Он покупал пиво, я ничего не пил, просто слушал. Подаренные деньги таяли, и я спросил у Харальда, как ездить к нему на общественном транспорте. Он сказал, что я должен ехать на том же автобусе, что и в школу, но в другую сторону, до конечной. А там он меня встретит и покажет, где пересаживаться. Так впервые я попал на Алек-сандерплац.

ХЕЛЬСИНГФОРСЕРШТРАССЕ

Вечером, среди остывающих стен и прохладного воздуха в Берлине есть теплые, магнитные места – телефонные будки. За толстым стеклом, металлическими или пластмассовыми перекладинами горит слабый электрический свет – интимное тепло тлеющей спирали. Люди, минуту, час, полдня назад заполнявшие собой будку, оставляют там кто свое дыхание, кто – жар трения резиновой подошвы о резиновый же пол, кто – бутылку пива, холодную, со стекающей обратно на донышко пеной.

Я позвонил ей из ближайшей к моему дому телефонной будки в тот вечер. От трубки пахло застарелым алкоголем и слегка горелой пластмассой, слышно было плохо, но голос на другом конце оставался таким же, как тогда, когда на следующий день после нашей первой встречи она звонила мне.

– Я неважно себя чувствую. Наверное, не смогу прийти…

– Ненадолго… Или… Давай я приду. Принесу что-нибудь. Лекарства там…

Она коротко засмеялась.

– Что ты, какие лекарства! Аптеки закрыты. И потом, у меня не прибрано – я не могу так принимать гостей.

Мы еще поговорили, и она повесила трубку. Я стоял в будке.

Она отказалась от моего посещения, но отказалась неуверенно, и я, стоя в будке, медленно прокрутил в голове весь разговор, вспомнил, как мы сидели в кино, и она говорила, что ей не скучно, когда было скучно, как ее низкий, насмешливый голос колебался, неестественно растягивая гласные, когда она говорила, что навещать ее не стоит. И быстро, само собой созрело решение все-таки зайти к ней. Я пошел в сторону Александерплац. В воздухе порхала цепенящая прохлада, как иногда по утрам бывало в моей ванной, асфальт остывал, двумя ледяными дорожками лежали в нем трамвайные рельсы. Люди на улицах попадались случайные и быстрые: они неожиданно появлялись из дверей домов и, взбивая воздух, в несколько шуршащих прыжков исчезали на другой стороне улицы. В пекарне возле Вайнмайстерштрассе я купил шесть пирожных, основательно помучив продавца турка, заставляя по очереди вынимать из стеклянного холодильника содержимое и показывать мне.

– Das ist auch gut, und das ist auch gut! – выстреливал он на своем чудном, словно разрезанном на куски и неправильно склеенном немецком. – Warum in Sonnenbrillen? Ziehe die Sonnenbrille aus, so siehst du nichts! [20]

Я нюхал сжавшееся в объятиях холода тесто, застывшую неживую массу крема, быстро набиравшую в себя тепло слякоть варенья и выбрал наконец что-то похожее на десерт в «Невидимке». Турок облегченно завернул мою покупку в бумагу, ткнул в руку пластиковые ручки пакета – и я пошел дальше.

20

Это хороший, и это хороший! Почему очки, сними, в очках не видишь! (Характерный для турок немецкий).

Дома с горящими, погасшими или еще гаснувшими окнами мелькали – я шел быстро. Воздух был как будто стеклянный и немного чужой, незнакомый; я раздвигал его, проходя по тихим улицам, спускаясь в гулкую трубу подземного перехода, проходя по Александерплац с ее лиственным шуршанием спящих деревьев и мерным электрическим гудением. Теперь я шел по огромной аллее, где мы недавно гуляли и где мне впервые повстречался броневик. Дома, кажется, были те же – я специально потрогал гладкий камень стены и стекло витрин. Другая сторона улицы тонула в прохладе ночи, ветер легко и ласково двигался, будто трогая поверхность огромного, спокойного моря, деревья поднимали тихое лопотание, похожее на звук далекой волны, и снова стихали – я плыл, и в ночном мире было мне много места.