Роман с Пельменем

– Простите, но я от персиков вовсе не отказываюсь...

– Ну тогда... персики - в другой раз. Я же не волшебник, я только учусь. Хотите, я сварю кофе?

– А зелье с собой?
– Тане вовсе не хотелось никого морально убивать, но нянчиться была не расположена. Бывает такое монотонно-брюзгливое настроение, как зимний дождик.

– Если вы будете все время на меня смотреть, то я не смогу ничего подсыпать.
– Резонно, но опасность того не стоит. Охота сидеть на кухне и всяких пельменей разглядывать. Когда в ванной вода стынет, а шампунь уже на исходе. А денег не предвидится. А неприятный тип допивает остатки кофе. А от шоколадных конфет будут красные пятна на коже. А в холодильнике нет ни черта, только хлеб, сыр и пакетик ряженки. И с голодухи впору отдаваться за порцию мяса по-французски, да тарелку картошки, да салат из авокадо, собственному блудливому мужу. Который, надо отдать ему должное, вполне способен прокормить семью, даже, кажется, не одну. И который, кстати, на завтрак сегодня соорудил очень вкусные бутерброды. И на том спасибо.

– Скажите, а вам слабо просто оставить мне конфеты и уйти?

– Однако, вы недальновидны.

– Почему же?

– Потому что тогда у меня не будет стимула прийти еще раз.

– Ах, вам нужен стимул! А как же une grande sublime passion?

– Чего-чего?

– Так Пушкин назвал чувство Дантеса к своей жене.

– Ну хорошо, давайте сюда все ваши шпильки, меня это совершенно не трогает.

– Я вижу, что вы непробиваемы.

– Типично женская логика - если нет сопротивления, то можно показывать характер.

– В чем же, по-вашему, состоит мужская логика?

– В чем? Да хотя бы в том, что это нормальный объективный ход мысли...

– Объективный с точки зрения кого?
– Поди ж найди философа, у которого не было бы точки зрения и который бы при этом не желал быть объективным. Ох, уж эта хваленая мужская логика! Объективные вы наши! А по-моему, объективность - это когда перед тобой сексуальный объект, а субъективность когда ты видишь в собеседнице личность.

– Объективность, - Голос его сделался уменьшительно-ласкательным, - Это объективность. Она, видите ли, существует вне наших представлений. А женщины, простите за каламбур, все видят сквозь розовые очки.

– Хорошо. А мужчины, значит, ходят с голыми глазами? И взгляд их, вопреки законам оптики, способен загибаться за угол?

– Не втягивайте меня, пожалуйста, в ученый диспут. Я боюсь в вас разочароваться.

– Однако, вы возитесь со своими чувствами больше, чем со мной. Простите, но мне холодно, и я бы хотела переодеться.

– Пожалуйста.
– И Таня побежала в комнату. Вернулась в лосинах и домашнем свитере, демонстративно не желая никого соблазнять. Валик стоял и варил кофе.

– Ну, смотрите, если я почувствую, что вы мне стали нравиться, сразу пойму, что меня чем-то опоили.
– Валик скривил страдальческую рожицу:

– Неужели, я вам настолько не нравлюсь?

– А с чего бы вы мне нравились? Меня за коробку конфет не купишь.

– Сколько же коробок принес мой разлюбезный братец?

– Сколько принес - все сам съел. Угощайтесь.
– В дверь позвонили. Таня вспомнила, что договаривалась с Даниленко поговорить о его стихах.

– Вот. Это Даниленко... Ну, тот, с которым вы сегодня делили одну парту.

– Тоже ваш поклонник?

– Нет, он метит выше. Но лучше бы вы спрятались в шкаф. А потом тихонечко выйдете, ладно?

– Конспирация!
– Он скрылся и до конца главы больше не появлялся. Таня отвела Даниленко на кухню.

– А я тут как раз кофе варю. Хотите?

– Можно выпить...
– Даниленко, как божество, изо всех слов предпочитал глаголы в инфинитиве.

– Берите конфеты.
– Таня разлила по чашкам кофе и присела на табуретку. Даниленко воинственно ждал рецензии. Таня сделала глоток, откусила конфету, прожевала ее и начала:

– Сережа, я прочла ваши стихи.
– Он замер.
– В них есть свой взгляд на мир, есть динамика... Но ведь нельзя подходить к поэзии так потребительски! Вы просто выражаете чувства в том виде, в котором они возникают и не пытаетесь их преобразовать.

– Зачем выдумывать?

– Я не призываю вас выдумывать. Хорошо, что вы этого не делаете. А то бы ваши стихи вовсе состояли из одних штампов. Когда люди выдумывают, они всегда норовят взять чужое. Но содержание все же не должно для вас самого заслонять форму. Вы когда-нибудь наслаждались поэзией?

– Есенин хорошо пишет...
– В каждой фразе Даниленко чувствовался какой-то крестьянский снобизм.
– И насчет того, что Пушкин циник, а Лермонтов дурак, я, вообще-то с ним согласен.

– Сходство с Есениным чувствуется. Вот в этом стихотворении:

Мама, мама, я хороший,

Ты не верь, что я плохой.

Ты понять меня не можешь.

Вот умру - потом не вой!

Но поскольку мы живем в городе, мы оторваны от природы, и есенинские красоты нам недоступны. Даже окрестные села имеют непрезентабельный вид, от которого Есенина бы стошнило. Да он и сам писал, что село с его традициями умирает. Ну, а что касается городских маргиналов, трудно изобрести что-то новое. В лучшем случае, вы попадете в имидж этих слезных мальчиков из "Ласкового мая"... Тогда у вас хотя бы появятся поклонницы.

– Попса!
– Его тон был непререкаем.
– Поклонницы не проблема. Да только незачем это. У них глаза безумные, лезут везде. Звонят все время, несут всякую ересь про тетрадки. Знаем мы их уже, дуры набитые.

– А вы хотите заниматься именно высокой поэзией?

– Хотелось бы писать профессионально.

– Тогда я вам могу посоветовать... чтобы уравновесить Есенина, что ли, с его любовью к буколике, был такой поэт Михаил Кузмин...

– Который с Пугачевой?

– Нет, это поэт серебряного века, мне кажется, он в чем-то вам может быть близок. По сути, тот же Есенин, но в очень куртуазном варианте. И он, представляете, симпатизировал футуристам. Но самое лучшее у него - духовные стихи. Такие трогательные... Если Ахматова, например, металась от будуара к молельне, то у этого молельня была прямо в будуаре, и он, таким образом, жил безвылазно во храме. Разумеется, в школе такого не проходят. Еще его называли русским Уайльдом. Ну, вы знаете, "портрет Дориана Грея" . То же абсолютное эстетство, но Кузмин как-то нежнее, душевнее. Он все время порывался завязать с греховной жизнью, даже хотел постричься в монахи, но в женский монастырь его бы просто не взяли, а в мужской - опять-таки, море соблазнов. И оставалось менять жилеты. Их было 62, кажется.

– Тогда бы я хотел почитать.

– Я вам дам его, только поймите меня правильно.

– Не маленькие. Разберемся.
– По хитрому лицу Даниленко можно было заметить, что он кое-что знает. Таня сходила в комнату, принесла тетрадку и сборник в черном переплете, с вертикальной золотой полоской и лаконичной надписью М. Кузмин.

– А вы знаете...
– Сообщил Даниленко, - У физика тридцатого День рождения. Вы бы поздравили...

– Хорошо. А почему вы мне это говорите?

– Ну... Так что, стоит мне заниматься этим?

– Стихами?
– Он кивнул.
– Я дам вам один совет: не слушайте ничьих советов. Зачем думать, что скажут люди? Им угодить нельзя, да и сам себе мало кто нравится. Пишите, если пишется. Это болезнь, ее волевым решением не остановишь. Но только не пишите в стол, это омерзительно. Пытайтесь заявить о себе, боритесь за место под солнцем, трудитесь душой. Тогда, может быть, чего-то добьетесь. По крайней мере, из классиков, кто сидел, сложа руки, тот эти руки на себя потом и накладывал. А в основном они все с ума сходили. Станет нормальный человек заниматься таким пустым делом, как писать для себя? Подобные стремления - уже признак патологии. Даже если это убеждения. У сумасшедших, впрочем, убеждений нет, у них есть только невротические действия и мании. Кстати, почему вы пишете по-русски? Это что, невроз?