Романы в стенограмме (сборник)

Мы нарезали каравай вечности на ломти часов, дней и недель. Ломти крошились на крошки — минуты, и мы рассыпали немало крошек, мы расточали время и вообразили ненадолго, что прочно держим жизнь в руках, но в один прекрасный день на нашем дворе появился Карле Зудлер с мерином, и та выгода, которую, как казалось отцу, он извлек, вступив в подготовленную Зудлером сделку, потребовала расплаты и доплаты.

Черные глаза Карле Зудлера прострелили двор, словно пулеметная очередь. Он плакался, что его мерин плохо ходит в одиночку. Он не приезжен; например, когда на нем пашешь, он не умеет проложить прямую борозду. Зудлер Карле не может как следует обработать свое поле, и он просил, он умолял: «Дайте мне кобылу, ну совсем на немножко и, ради Иисуса, приучите моего мерина к работе».

И дедушка взял мерина на выучку.

Мерин в одиночку вел себя не глупее кобылы, просто он был ленив и его требовалось без передышки погонять, а, значит, кнут все время держать на весу, как для удара, и это утомляло Зудлера Карле.

Через три недели в воскресенье я потрусил рысцой через поля к хутору Зудлера. «Дядя Зудлер, ваш мерин уже приучен к плугу, вы можете забрать его». Черные глаза Зудлера избегали моего взгляда: «Мне еще нужна кобыла, ну совсем немножечко».

Мы подождали еще неделю, и отец снова послал меня к Зудлеру. «Еще немножко, паренек, совсем немножко».

И снова в воскресенье отец шел через поле к Зудлеру, и я шел с ним.

Отец на конной ярмарке выложил за Зудлера пятьдесят марок. Он потребовал эти пятьдесят марок. Зудлер Карле не отдавал пятидесяти марок, он утверждал, что торговался за лошадей на ярмарке, а отцу лошадь досталась безо всякого труда, пятьдесят марок полагаются ему за посредничество. Кроме того, он отказался возвращать кобылу, так как лошади были куплены в паре, теперь у нас мерин, а у Зудлера кобыла, а раньше мерин был у него, а кобыла у нас — так что все в порядке.

Отец родился в Гамбурге на берегу Атлантического океана, в раннем детстве он видел страну Америку. Он был джентльменом по природе и не мог сказать: «Давай кобылу, а не то разнесу твою лавочку!» Это было тем более невозможно, что мы находились во дворе Зудлера, и притом в меньшинстве, к услугам Зудлера был его батрак, и батрак этот, между прочим, прозывался Политик, на защиту Зудлера поднялась его жена, а она славилась языком, грубым, как рашпиль. На защиту Зудлера Карле поднялась его мать, единственная повивальная бабка на семь окрестных деревень. Мать Зудлера была отнюдь не груба на язык, но на лице ее постоянно играла многозначительная улыбка, вечно эта многозначительная улыбка, вполне уместная на лице женщины, хлопочущей у входа в наш мир, но никто не решился бы поссориться с Зудлеровой бабкой зазря.

Батрак по прозвищу Политик на каждых выборах в рейхстаг голосовал за другую партию. Он голосовал по очереди за противоположные партии: сначала за Немецкую национальную, потом за коммунистов, после социал-демократов, за партию некоего господина Винтера, ратовавшего за восстановление стоимости денежных знаков, обесцененных девальвацией. Его «выбор» зависел исключительно от партийной принадлежности того, кто подносил политоману бутылку шнапса, когда тот шел «выбирать».

По слухам, Политик имел прежде газетный киоск в городе Кёнигсберге. Изо дня в день он читал и перечитывал газеты всех партий и впитывал при этом импульсы противоположных политических течений, от этого в его мозгу произошло короткое замыкание и некоторые клетки его головного мозга обуглились.

Мой дедушка отнюдь не имел честолюбивого желания прослыть джентльменом. Он считал, что кобыла наша и должна вернуться к нам, а про Зудлера Карле говорил: «Пусть он мне только попадется, я ему покажу!..»

Несколько недель между отцом и дедом царило сладостное согласие, а мы извлекали из этого всю выгоду, какую могли, потому что на короткое время зажили жизнью без нашей обычной семейной дипломатии; рассказывая о чем-нибудь, мы теперь не думали: этого нельзя говорить при дедушке, а того — при отце.

Приятное согласие, знакомое нам по тем передышкам в классовой борьбе, которые в нашей стране приходятся обычно на рождественские каникулы или время летних отпусков.

Стояла середина осени, наступил вечер, и солнце клонилось к закату, дедушка сеял озимую рожь, отец полол картофель на участке, что мы брали в аренду, мотыгой подсекая в бороздах корни пырея, а я дожидался, пока начнут боронить. Я сидел, посвистывая, на мешке зерна, а мерин пощипывал пырей на меже.

По краю нашего поля тянулся густой соснячок. Его окружали поля, и он служил заказником для помещичьих фазанов. Я стал рыскать по фазаньему заповеднику. По ту сторону сосняка тоже тянулись поля, и там тоже сеяли рожь. По всей широте полей виднелись мужчины с рядном или лукошками через плечо, они ритмично отбрасывали руку в сторону и описывали рукой полукруг.

Мы жили в стране ржаного хлеба. Нашу рожь мы сеяли по эту сторону сосняка, а по ту сторону сосняка сеяли рожь другие люди: Карле Зудлер, его Политик и Зудлеров сын, Вилли. Зудлеров Вилли был старше меня и готовился к конфирмации. Этот Вилли тоже сидел на телеге с мешками зерна и от скуки вырезал себе тросточку из прута. Я увидел их и увидел у Зудлеровой телеги нашу кобылу, а еще я увидел, что она насторожила уши, заметив меня, потому что она ведь, собственно говоря, была наша кобыла. Вилли продолжал обдирать кору со своего прута, он меня не заметил.

Я вернулся к нашим и рассказал деду, что делается по ту сторону сосняка. Позже, в тяжелые годы, я узнал, что такой разведывательный поход именуется «поиск дозора», но тогда я этого не знал. Дедушка сказал: «Вот сегодня-то мы ее и уведем» — и дал мне соответствующие указания. Его слова были для меня священны, как слова Моисея для сынов израилевых. Я говорил уже, что была середина осени, птицы замолкли, и в воздухе стояла тишина. От подготовленной к посеву земли веяло миром. В ту пору я не знал, что такое затишье бывает перед началом войны и что солдаты народа, задумавшего напасть на другой, ведут себя так же безобидно, как проповедники мира.

Я спрятался в сосняке, держа взнузданного мерина на коротком поводу, он был совсем голый, дедушка снял с него всю упряжь. Тихонько выглянув, я увидел, что Зудлеры сеют рожь, а Вилли по-прежнему сидит на телеге. Теперь он играл в камушки пятью круглыми гальками — по-сорбски это называлось «камушковать», не знаю, как называется эта игра по-немецки, ибо никогда не видел, чтобы в нее играли немецкие дети. Играть можно одному, вдвоем, вчетвером или впятером. Играющие садятся и кладут перед собой по пять камушков. Один из камушков подбрасывают в воздух, и, пока он летит, надо схватить с земли остальные четыре и поймать той же рукой на лету пятый. Или наоборот: четыре камушка подкидывают вверх, схватывают с травы пятый и ловят все четыре — игра, требующая ловкости и сноровки. Существует в ней и много дополнительных трудностей: например, сжимают руку в кулак, оставляя небольшое отверстие, через которое пятый камушек должен проскользнуть к остальным четырем, схваченным с земли, и эту «фигуру» называют голубиный лаз.

Несомненно, сорбские дети изобрели эту игру, когда пасли коров на лужицком каменистом пастбище, почти все свое детство они проводили на пастбище, словно братья и сестры коров.

Мне кажется иногда, что эту игру следовало бы завести в некоторых поликлиниках и в приемных отдельных учреждений; честное слово, имело бы полный смысл разложить на столах гладкие камушки, а игра возникла бы сама собой, и терпение ожидающих не испытывалось бы больше видом полных кофейников, которые проносят мимо, ну и, сверх того, подобная игра способствует развитию ловкости и сноровки.