Rosa Canina
Шрифт:
Петербуржцы, конечно, знают эту церковь — гигантский остров в излучине улицы, Спасо-Преображенский собор, бывший когда-то храмом Преображенского полка, куда входил Лермонтов. Совсем рядом, напротив, в доме Мурузи, жили в начале века Мережковские, а в середине столетия — Иосиф Бродский.
Крестил меня молодой чернобородый батюшка; среди знакомых присутствовал лишь мой крестный — парторг одного питерского завода, названия которого, равно как и настоящего имени парторга, я не хочу разглашать из вполне понятных побуждений. В дальнейшем я буду называть моего крестного вымышленным именем Иван Федорович. Глубоко верующий человек, он-то и склонил меня к православию.
Перед крестинами меня пугали, что придется раздеваться догола, и неизвестно, как отреагируют на это прихожане, увидев в помещении храма обнаженного парня лет 25. Однако сведения оказались мнимыми: я не снимал даже черной кожаной куртки, а один из незнакомых зрителей, которые в большом количестве толпились
Это — мои приятные воспоминания о крестинах.
А вообще — масса народу. Как удержать одновременно свечу и крест, не забывая при этом креститься? А святая вода, которой мочат голову? Страх сделать что-то не так и нарушить ритуал? Визги младенцев? Троекратное отречение от зла?
Речь священника немилосердно длинна, я уже не воспринимаю ее, стоять трудно, мучает голод, а тут еще непрерывные вспышки магния, от которых я каждый раз вздрагиваю.
Иван Федорович с заинтересованным видом разглядывает незнакомых прихожан, я вижу, что священник замечает его неадекватность, и мне делается стыдно. Когда нам предлагается пройти к алтарю и поцеловать икону, я в испуге гляжу на Ивана Федоровича: формальность церемонии не вдохновляет его, и он, кажется, не торопится исполнять даже те скудные действия, которые предписаны уже вырождающимся ритуалом крестному отцу. Заметив мой отчаянный взгляд, он смягчается и идет за мной к иконе. Батюшка вздрагивает: "Вы что, крестный?" — вырывается у него. Седой, представительный Иван Федорович утвердительно кивает. Недоумение священника вполне понятно: взрослый мужчина (то есть я) может сам отвечать за свои поступки и не обязан иметь крестных при крещении — так нам сказал служитель, выписывавший у входа квитанции на крестины, свадьбы и поминки.
Наконец, церемония завершилась. Я жду от моего крестного отца какого-нибудь слова, жеста, обращенных ко мне, но он смотрит в сторону и вынимает носовой платок: апрельский грипп — тяжелая штука. Осматривая пустеющую церковь, я ищу глазами какой-нибудь предмет, который мог бы заинтересовать изощренный интеллект этого чересчур образованного парторга. В том конце храма, где проходил обряд, я замечаю распятие в натуральную величину, зрительная аберрация на расстоянии порождает двусмысленный эффект: свеча, подвешенная перед погруженным в сравнительную темноту распятием, горит в точности на уровне восставшего мужского полового органа Спасителя. Я обращаю внимание Ивана Федоровича на этот забавный факт, и он, уже спрятавший носовой платок, отворачивается от зрелища, зажимая двумя пальцами нос, чтобы не фыркнуть. Говоря по правде, мы совсем обессилили, и едва выйдя из храма, присели отдохнуть на скамейку в сквере напротив. Крестный отец молчал, сосредоточенно пытаясь раскурить на ветру трубку, а я смотрел ему в рот, забыв про Спасо-Преображенский Собор.
— Я понял, что произошло, — выговорил я наконец, потеряв надежду на то, что разговор начнет он.
— Что? — спросил сквозь зубы парторг, весело глядя на меня и попыхивая трубкой.
— Это не церковь приняла меня в свое лоно, — медленно, следя за четким произнесением слов и их правильным пониманием собеседником, проговорил я. — Это я принял ее в свой анус и теперь обладаю этой институцией во всей ее полноте.
Иван Федорович расхохотался.
Отдохнув, мы решили прогуляться пешком (Иван Федорович отпустил шофера) и пошли ужинать в одну парторганизацию. По дороге мой крестный отец зашел в «блатной» магазинчик и купил там бутылку водки. "Тебе не следует являться на переговоры в парторганизацию с пустыми руками", — так мотивировал он свой поступок. И действительно, Иван Федорович, как всегда, читал тайные желания: получить должность комсорга завода, хоть и сочиненную всецело в рамках социалистической доктрины, было все же достаточно сложно даже в партийном заводском коллективе из-за обилия в моем мозге художественно-коммунистических открытий, которые не всякий профан истолковал бы в духе марксизма-ленинизма, чьим адептом я являюсь со школьной скамьи. "А как же колбаса?" — спросил я парторга, озабоченно торгующегося у стойки и игнорирующего прозрачный, как слеза, холодильник с сервелатом. "За колбасой бегут потом", — засмеялся тот моему юношескому целомудрию и потрепал меня по небритой со вчерашнего утра щеке. Я заметил в этом жесте скрытый упрек и намек на мое якобы неуважение к его персоне. Но если бы он знал, что процесс бритья для меня — чудовищная мука, и упаси меня бог демонстрировать неуважение столь уважаемому человеку, тем более, что я не спал всю ночь в страхе опростоволоситься перед ним!
За столом в парторганизации царила смертная скука. Иван Федорович, как только переговоры закончились и все сели закусывать, перестал обращать на меня внимание, сосредоточившись на фигуре одного бывшего видного партработника, имевшего доступ к высшим сферам. Здесь надо заметить (в наше время это уже, кажется, допустимо), что и сам Иван Федоровичем не был всего лишь скромным
парторгом, а являлся в то же самое время агентом госбезопасности и имел в тайной полиции высокий чин и два псевдонима. В узких осведомленных кругах его называли символом Органов, то есть попросту Х**.Терпеть не могу с полным желудком сидеть за столом. Особенно, если мой кумир, изрядно набравшись (из недр партийного буфета удалось выудить гораздо больше водки, чем принесли мы), забывает обо мне и говорит исключительно с другими.
— Я тебя задушу! — повторял нетрезвым голосом Иван Федорович и снова и снова накладывал руки на сморщенную старческую шею бывшего видного партработника по имени Феликс.
— Какой ты грозный! — заметил глава парторганизации.
— Нет, я просто хочу его задушить, — объяснил Иван Федорович, оторвал на минуту руки, а потом снова полез к Феликсу.
— Отсадите его от меня, — смеялся Феликс.
С каждой рюмкой водки я мрачнел. Понемногу начало подташнивать, как это всегда бывает, если с переполненным желудком чувствуешь эмоциональную напряженность. Мое лицо, наконец, показалось парторгу слишком несчастным, он пожалел меня и сказал:
— Я хочу сесть к Петру.
Я привык, что слова Ивана Федоровича немедленно исполнялись и переходили в дело. Так оно случилось и теперь. Парторг оказался совсем близко от меня, мы сидели буквально плечом к плечу, и я ощущал запах его дорогой одежды. Он обернулся и посмотрел мне в глаза долгим, глубоким, но сильно нетрезвым взглядом. Наверное, я должен был чувствовать сильную радость, но я испытывал скорее неуверенность. Многое мне было неясным, например, что мы будем делать после вечеринки и чем все это кончится. К тому же, после перевернувших мою жизнь событий: крещение, а потом обещание должности комсорга с моим ортодоксально партийным мышлением, как казалось, должно было состояться соответствующее продолжение и окончиться чем-то безумным и неземным. Я не удивился бы, к примеру, если бы на всей земле вдруг объявили коммунизм.
— Мне пора ехать, — сказал вдруг мрачно Иван Федорович.
Я понял, что это и есть конец. Откровение Иоанна Богослова. Кажется, это имя начало меня преследовать именно в этот день. Нетрудно было догадаться, что парторг желает от меня отвязаться, ибо имеет много неотложных дел и помимо удовлетворения моей страсти к истине.
— Могу ли я вас проводить? — спросил я как можно более нейтрально, стараясь скрыть робость. Мне не хотелось преследовать мудреца подобно безумцу, так как я стремился к общению на равных.
Тот, снизойдя к моим мукам, утвердительно кивнул.
По правде сказать, в моем сопровождении Ивана Федоровича до стоянки такси был смысл. Партийный деятель так нагрузился, что с трудом держался на ногах. Я крепко держал его под руку, о ведении платоновских диалогов в таком состоянии не могло быть и речи, но зато мне удалась замечательная и редкостная вещь: сесть в такси вместе с моим кумиром. Отдавая приказ шоферу, тот, казалось, забыл о моем присутствии, ибо назвал свой адрес, очень престижный, но довольно далекий от станций метро и предназначенный для людей с личным автомобилем. "Сколько с меня?" — поинтересовался Иван Федорович. Водила назвал немаленькую цифру. Парторг немедленно полез в бумажник и расплатился. Мы тронулись. Боковым взглядом глядя на проносящиеся за боковым стеклом виды Петербурга, я раздумывал боковой мыслью, как смогу выбраться из этой «дыры» столь поздним вечером. Когда затормозили у шикарного подъезда дома Ивана Федоровича, тот опять спросил "сколько с меня?", словно верифицируя тем самым гипотезу Кьеркегора о повторении на сверхсложном бытовом уровне. "Вы уже платили", — сказал шофер, воплощая собой идею «кнехта». Парторг, в трезвом виде последовательный гегельянец, на этот раз не поверил ему, и лишь мое потустороннее алкогольному синдрому вмешательство помогло уладить дело миром.
— Считаете ли вы, что есть необходимость проводить вас до пятого этажа? — спросил я, уже не помню каким образом узнавший, что квартира его находится под самой крышей.
— Безусловно, — подтвердил парторг.
Мы вошли в подъезд, увы, лишенный лифта, и Иван Федорович остановился у ступеней с лицом, выражавшим погружение в нелицеприятные тайны бытия. "Есть ли вероятность дойти?" — спросил он задумчиво. "Безусловно", — парировал, на этот раз его неуверенность, я.
Дверь нам открыла смазливая горничная в кружевной сбруе, которую (горничную) Иван Федорович немедленно послал к черту (на самом деле более грубо) вместе с рычащим бульдогом и выскочившим на шум заспанным дворецким — высоким опрятным стариком лет восьмидесяти. В квартире было пять комнат, две ванны и масса всевозможных удобств, но к счастью, как заметил парторг, в этот вечер отсутствовала по крайней мере домработница. По той поспешности, с которой горничная накидывала сапоги и полушалок, а дворецкий, кряхтя, завязывал шнурки заграничных бот, я понял, что хозяин желает провести эту ночь в одиночестве. Поскольку философские труды в состоянии крайнего алкогольного опьянения казались мне штукой сомнительной, я предположил, не высказывая своей мысли вслух, что Иван Федорович завалится попросту дрыхнуть.