Россия и ислам. Том 2

Да, Марков хвалит «комфорт войлочной кибитки»⁸¹ киргиза, его «поразительную мускульную силу», его «острый глаз» и прочие «практические таланты», которые «со своей точки зрения» стоят «многих наших книжных и письменных премудростей, несомненно подрывающих непосредственную способность человека в борьбе с враждебными силами природы и судьбы»⁸²; он умилен тем, что в кибитках люди празднуют праздники «с неменьшей искренностью и одушевлением, чем в наших натянутых светских собраниях», что там «также искренно любят и ненавидят и, может быть, с неменьшею верою молятся, как умеют, Богу»⁸³.

Но Марков вовсе не призывает к более или менее радикальным переменам в повседневной жизнедеятельности кочевников. Напротив, он потому и восхищается ими, что они предельно неприхотливы и потому-то по-настоящему счастливы:

«…как в сущности мало нужно человеку для его счастья… Здесь, в этой кибитке, – все имеют то, что им нужно, все довольны и спокойны духом. Была бы только около вода и трава – и ничего больше!» А значит, не надо навязывать этим «детям природы» никаких «мертвящих форм» европейской цивилизации в качестве «какого-то абсолютного спасительного начала, народам, правда, еще младенческого развития, но зато сохранившим в себе и жизненную радость и способность надеяться и верить…»⁸⁴.

Такой путь казался идеологам властвующих классов России – а Марков, бесспорно, и был таковым – наилучшим для того, чтобы свести к минимуму возможность национально-освободительных движений мусульманских народов империи по мере их пролетаризации и урбанизации, расширения их контактов с различными русскими демократическими и леворадикальными течениями и партиями. А такие процессы год от года набирали силу, в том числе и в казахской среде, например. Впрочем, в конце XIX в. тамошние кочевники действительно еще могли представать в глазах охранителей типа Маркова⁸⁵ воплощением преданности царской власти – по сравнению со среднеазиатскими сартами и целым рядом других неправославных этносов.

Но надо, по-видимому, трансформировать свое отношение не только к новоприобретенным мусульманам, но даже и к давно уже подпавшим под власть Белого Царя нерусским народам Поволжья. Тут уже Марков щедро пользуется расовыми категориями:

«Все эти азиатско-мусульманские народности, обжившие нашу Волгу, Каму, Свиягу, Суру, изрядно-таки разбавляют азиатчиной славянскую кровь великоруса, и, хотя, с одной стороны, сильно облегчают этим наше неудержимое давление на Азию⁸⁶, но, с другой стороны, служат несомненными, хотя и мало сознаваемыми у нас, тормозами развития культурной жизни в России»⁸⁷ (курсив мой. – М.Б.).

Здесь – в деформированном, может быть, виде – во многом точно схвачена одна из самых кардинальных проблем того времени, времени сравнительно быстрого шествия по России буржуазной цивилизации. Стимулируя генезис и динамику высокомодернизированных субстратов, повышая степень их интегрированности, она вместе с тем ограничивала это развитие, консервируя различные формы приватизации. Стихийность процесса вовлечения (деревенских преимущественно) инородческих регионов в формирующуюся новую, западогенную, структуру обусловливала хаотичность ее экологической композиции, чересполосицу локальных и универсальных форм общественной жизни. В результате возникали – Поволжье было наиболее типичным в этом отношении примером – конгломеративные территориальные образования, где соседствовали «развитые» и «архаичные» элементы, ассимилировавшиеся первыми очень медленно и болезненно. Напротив, грозила опасность того, что национально-религиозные антагонизмы закрепят членение России на обособленные территориальные сообщества.

2. Нечто об империологии и об одном из «строителей империи»: генерал Константин фон Кауфман и его Islampolitik

Как я уже не раз отмечал, наиболее рьяным приверженцам идеи целостности Российской империи никак не могло импонировать то, что ей грозила опасность фрагментироваться на множество устойчивых и автономных структур. Каждой из них оказались бы присущими определенная сила и свои собственные цели. В итоге установившийся между ними в ходе взаимного приспособления (коадаптация, если воспользоваться известным термином L. White⁸⁸) баланс мог со временем сложится далеко не в пользу призванных быть парадигмами православно-русских культурных моделей (даже несмотря на значительное увеличение числа русских поселенцев – в подавляющей части своей крестьян – в мусульманских ареалах⁸⁹).

В этой ситуации наиболее острым был вопрос о том, придерживаться ли и далее (на уровне официальной теории и практики) бинарных оппозиций (христианство/ислам) или же переходить к полицентричным многозначным структурам, в которых эти традиционно-оппозитивные отношения можно дополнить отношениями неоппозитивных различий⁹⁰. Это позволило бы добиться:

– единства системно-субстанционального, статического, аспекта и аспекта динамического, процессуального при анализе текущей жизни империи и предсказании ее грядущего облика;

– сконструировать из пучков соответствующих понятийных категорий систему не одноплоскостную, а многоуровневую, систему, которую я осмелюсь назвать Империологией и которая:

– тем самым давала бы онтологический статус «функциональным империологиям», изучающим функционирование универсальных фундаментальных («общеимперских») и конкретно-автохтонных политических, идеологических, юридических, морально-этических норм, установок, символов и т. п.

Одним из наиболее значимых плодов такого подхода стала бы экспликация представлений о российской (= «имперской») истории как достаточно стабильной и организованной тотальности, имеющей (во всяком случае, в настоящем и особенно в будущем) инвариантные свойства и закономерности развития. В таком случае лишались бы интеллектуальной и эмоциональной привлекательности представления о Российской империи как о некоей «дискретности», включающей массу разнородных этнических и конфессиональных автономно друг от друга функционирующих общин, не охваченных общей логикой изменения, не имеющих единообразных механизмов образования и трансформации. И чтобы раз и навсегда закрепить в массовом сознании идеал империи как гомогенной в принципе целостности, снять реальные и потенциальные источники фундаментальной несовместимости всевозможных – в том числе выступающих под тем или иным религиозным флагом – ценностных платформ, надобно было:

– свершить бесповоротную экспансию объявляемых имманентными «русскому (т. е. империосозидающему) духу» социокультурных, психологических и ценностных императивов и детерминаторов, а равно и символического арсенала, на все качественно отличные от него, «инородческие», феномены;

– свести к минимуму шансы на расхождение их политических траекторий с курсом имперской властвующей элиты.

Уже одно формальное причисление завоеванных мусульманских, например, территорий к категории «Русская (= «имперская») земля» делало колониальную политику в конкретном регионе особым институционным нормативным образованием, обладающим атрибутами мощного социального регулятора и преобразователя.

Перед нами – способ мышления, кажущийся на первых порах однозначным, «одномерным», типичным для любого высокомерно-интерпретирующего все ему чуждое «Я». Это «Я» пыталось в солипсистском экстазе, подспудно определяющем его теоретические построения, в эпоху многосторонней экспансии империи реабилитировать ее посредством архаичных смысловых связей, замшелых понятийных критериев, шаблонных моделей толкования русского и нерусских исторических процессов.

Но прагматизм имперской военно-бюрократической системы детерминировал ее взгляд на мусульманский мир как на действительный, сохраняющий самые различные возможности и потому требующий лишь повышенной способности к сопротивлению ему (которая только на первый взгляд могла показаться примитивным антиисламским фанатизмом), а также отыскания предельно осторожной тактики в отношении новоподданных Белого Царя.

* * *

Предварительно, однако, дадим эскиз основных направлений колониального управления на таких национальных окраинах⁹¹, как Кавказ и Средняя Азия, – эскиз весьма сжатый, ибо множество интересующих его деталей читатель может найти в только что упомянутой статье Киняпиной. Поэтому ограничимся фиксацией лишь следующих моментов – общими, что важно иметь в виду, и для Кавказа и для Средней Азии.

Царскую администрацию отличала постепенность мер в организации управления на Кавказе⁹² и, добавим мы тут же, осторожный курс по отношению к исламу.