Россия и мусульманский мир № 8 / 2015

Поднадзорный. Сегодня идет непрерывный сбор информации. В определенных местах (вокзалы, улицы, бюро занятости, клиники, государственные учреждения, школы, магазины) наблюдение усилено. Прогулки по улице записываются камерами видеонаблюдения, покупки по кредитной карте отслеживаются, звонки по мобильному телефону перехватываются. Технология слежки проникла глубоко в общество. Раньше тюрьма отделялась от общества и была учреждением тотального надзора. Сегодня тотальный надзор стал состоянием общества в целом. Глаза стали добровольными помощниками универсальной машины слежки. В поднадзорном обществе есть два типа действующих лиц: заключенные и охранники. Людей призывают играть обе роли одновременно. Поднадзорный – это фигура, которая культивируется отсутствием нормального правопорядка. Чрезвычайное положение – это состояние войны: в одних частях мира эта война вялотекущая, в других ведется интенсивно, но полностью не прекращается нигде. Однако чрезвычайное положение не является естественным состоянием общества. Проблема в том, является ли оно сущностью современного государства и целью всех властвующих фигур. Чрезвычайное положение есть форма тирании, которой люди повинуются добровольно.

Тирания выражается в следующих явлениях: рост числа тюремных заключенных во всем мире (с учетом не только обычных тюрем, но и мер судебного надзора, карантинных центров, лагерей беженцев и пр.); расовый и этнический перекос численности тюремных заключенных (в США латиноамериканцев лишают свободы вдвое чаще, чем белых, а афроамериканцев – вшестеро чаще; цифры по России мне не известны); возврат к элементам плантационной системы и расовой сегрегации; милитаризация общества.

Таковы конкретные проявления режима безопасности, при котором все задержаны и завербованы. Присущие режиму безопасности формы вербовки и лишения свободы играют роль, которую Маркс приписывал «кровавому законодательству» докапиталистической Англии, направленному на неимущие и бродяжнические классы. Соучастие в делах общества безопасности работает как дрессура или муштровка желаний, надежд и страхов. Тюрьма функционирует как склад для избыточного населения и как жупел для населения «свободного». Экономический и финансовый кризис добавляет страх не иметь работы, что также блокирует свободное волеизъявление граждан. Поднадзорный живет в страхе перед наказанием и внешними угрозами одновременно. Страх перед господствующей властью и полицией тоже вносит свой вклад, но более важен обобщенный социальный страх перед другими опасными и неизвестными угрозами. Любую несправедливость можно оправдать фантомами обобщенного страха.

Представляемый. В последние десятилетия развивался кризис классической модели демократии. На этой основе подверглись критике шаблоны: о том, что мы находимся посреди длинной исторической траектории перехода от различных форм тирании к демократии; о том, что представительные формы правления являются одновременно демократическими и капиталистическими; о ценности всемирного распространения всеобщего права голоса как инструмента включения населения в политику. Движения 2011 г. исходили из иной предпосылки: представительство – это не механизм, а препятствие для осуществления демократии. Фигура представляемого синтезирует фигуры задолжавшего, медиазависимого и поднадзорного.

Власть финансов отнимает у людей возможность объединяться и создавать организации, которые могут финансировать предвыборные кампании. Вступить в соревнование за свой счет можно только при условии большого богатства. В противном случае приходится подкупать и быть подкупленным. Попав в правительство, представители продолжают самообогащаться. В политике невозможно добиться истины без контроля над СМИ. Они обычно сдерживают и блокируют продвижение независимых кандидатов, создают препятствия для новых форм демократического участия, практикуют тактику запугивания. Фанатизм и насилие порождают козлов отпущения, погромы меньшинств и облавы на альтернативные идеи.

На протяжении последних десятилетий происходит угасание и отмирание институтов государства и гражданского общества. Структуры участия стали невидимы (зачастую они криминальны или контролируемы лобби). Представляемый действует в обществе без интеллекта, которым манипулируют тупые медийные клоуны. Он осознает крах структур представительства, но не видит альтернативы. На его страхе взрастают популистские и харизматические виды политики, которая даже не притворяется представительной. Отмирание институтов гражданского общества было следствием падения социальной роли организаций и союзов рабочего класса. Другой причиной были обманутые надежды на преобразование, самоубийство предпринимательской способности, разжиженной гегемонией финансового капитала и важностью ренты как механизма социального сплочения.

Представительство по определению есть механизм, отделяющий население от власти. Уже в процессе разработки республиканских конституций XVIII в. было ясно, что представительство не работает посредством действенного участия населения, даже тех белых субъектов мужского пола, которые обозначались словом «народ». Оно было задумано как «относительная» демократия, поскольку позволяло одновременно подключить людей к властным структурам и отделить от них. Сегодня парадокс представительства завершен. Его политический контекст как орудия демократии сузился. Системы представительства создавались на уровне национальных государств. Возникновение глобальной структуры власти подрывает их. Возникающие международные институты не представляют волю различных народов. Политические соглашения достигаются, а деловые контракты подписываются и гарантируются в рамках структур глобального правления помимо представительных органов национального уровня. Функция представительства уже не действует в глобальном пространстве.

В глобальном контексте фигура гражданина не принимает активного участия в политической жизни. Он в одиночку сражается в джунглях социальной жизни. Представляемый есть продукт мистификации. Задолжавшему отказано в контроле над его производительной социальной способностью. Интеллект, аффективная способность и способность к языковым изобретениям медиазависимого больше не принадлежат ему. Поднадзорный лишен возможности сближающего, справедливого и любящего социального обмена. Представляемые потеряли доступ к результативному политическому действию.

Таким образом, представительство скорее препятствует, чем способствует демократии. В последние годы все более острой становится проблема обновления проекта демократии и возврата к политической власти гражданина-рабочего. Один из путей лежит через восстания и бунты против лишенных потенциала фигур субъективности.

Теперь кратко скажу о ситуации в России. В 1990-е годы был создан народный архив, на основе которого Н.Н. Козлова написала книгу. В предисловии к книге Г. Павловский отмечал: «Советское попросту отделилось и освободилось от ностальгии по СССР. И вырисовывается сокровище советской цивилизации, которое предстоит оценить. Они здесь, ее чеканы и образцы уже не выскоблить из опыта будущего человечества… Советская проблема возобновляется как проект справедливого глобального руководства, основанного на знаниях. Советский Союз – общемировой клад социальных, государственных и экзистенциальных моделей… Всякая государственная система в России, какой бы та ни была, будет основана на советском фундаменте и работать будет с вечной библиотекой советских национальных и культурных образцов» [2, с. 3–5].

Что же это за образцы? Н.Н. Козлова описала ментальную карту типов советских людей.

Бессознательный нигилист после революции срывал иконы, потом поумнел – стал читать Библию. Верноподданный офицер после войны читал лекции на тему «Роль т. Сталина в организации ремонта бочек на фронте». Профсоюзный деятель с полностью атрофированной социальной памятью. Председатель колхоза – ярый сталинист. Осведомитель НКВД носил под мышкой «Диалектику природы» и «Капитал», чтобы производить впечатление на окружающих. Но текстов классиков марксизма так и не осилил. Под культурой понимал покупку костюма, мандолины и часов, чтобы «погулять с ними с форсом». Тупоголовый партийный и профсоюзный работник, который жил и мыслил в языке советских плакатов. Простая женщина, для которой письмо «наверх» и «Отче наш» выступали в одной функции – как взывание к Богу. Жертва режима (жена заключенного, затем художница) стала элементом советского истеблишмента, клепала портреты советского великого кормчего как «самый ходовой товар». Бывшие люди (сложившиеся до 1917 г. деятели искусства – М. Булгаков, М. Горький, К. Чуковский, Л. Сейфулина, Б. Пильняк, П. Корин, Д. Шостакович, А. Толстой и пр.) славили советскую власть за деньги, дачу, квартиру. Молодежь периода застоя превратила труд в абстрактную категорию, а досуг – в главное пространство общения. Дети советской номенклатуры – новые буржуа, писатели, художники [2, с. 104, 217, 328, 360–361, 420].

Таков базис современного российского общества. Обращаю внимание: советские «чеканы и образцы» состоят из малых и больших начальников, их бессловесных рабов и идеологической обслуги. Среди них нет фигуры гражданина как активного участника политической жизни. Главный вывод Н.Н. Козловой таков: эти люди готовы были все простить государству в любой момент: «И этот момент прощения, восстановления попранной было чести (отмена раскулачивания, возвращение отобранных избирательных прав, получение паспорта, проскальзывание на рабфак и тем более в вуз) для многих, вероятно, был переломным моментом в жизни, после которого они, благодарные, начинали этому государству служить – конечно, с разной степенью истовости» [2, с. 486].

Итак, новая ментальная карта типов советских людей воплощает старую гегелевскую идею о тождестве государства и типов людей. Эта идея воплощается в готовности наследников типов советских людей все простить государству.

Вдумаемся в этот вывод. Если человек незаслуженно нанес нам вред – мы используем необходимую оборону. И не только кровная месть, но и Уголовный кодекс на нашей стороне. Если же нас обидели государевы люди – мы обязаны им прощать, а не привлекать к ответственности. «Парадокс в том, – отмечает Н.Н. Козлова, – что советский модерн – это аппарат надзора и монополия государства на средства насилия. Социальные технологии повседневного сопротивления ведут к службе государству. В постсоветской России происходит постоянная регенерация таких стратегий» [2, с. 471–486].