Россия и современный мир №2 / 2014

25. Штомпка П. Социология социальных изменений. – М., 1996. – 432 с.

26. Щепоткин В. Пресса выступила. Слово – прокурору // Российская Федерация. – М., 2005. – № 1.

Нормальная катастрофа: еще раз об исторических развилках 1980–1990-х годов

Д.В. Ефременко

Ефременко Дмитрий Валерьевич – доктор политических наук, заместитель директора ИНИОН РАН.

Название этой статьи вдохновлено двумя авторами. Один из них – Владимир Путин, другой – Чарльз Перроу.

Известное путинское высказывание о том, что распад Советского Союза стал «величайшей геополитической катастрофой XX века», на Западе часто интерпретируется как прямое указание на реваншистские устремления российского лидера и его ревизионизм по отношению к существующему мировому порядку [см., например: Aron 2008; Bremmer 2009]. На деле такие интерпретации лишь дезориентируют тех, кто пытается разобраться в приоритетах путинской внутренней и внешней политики. Определение «величайшая», разумеется, было оценочным, адресованным миллионам жителей постсоветских государств, у которых аббревиатура «СССР» вызывает ностальгию. Термин «катастрофа» – дескриптивный. Попытка проанализировать крушение советского государства и коммунистического режима именно в качестве катастрофы может дать заслуживающие внимания результаты.

Книга Чарльза Перроу «Нормальные аварии. Жизнь с технологиями повышенного риска» [Perrow 1984] считается едва ли не пророческой, поскольку ее автор – известный американский специалист по теории риска и социологии организаций – буквально накануне трагедий Бхопала, Чернобыля и «Челленджера» показал, что в сложных технических или организационных системах катастрофические сбои, ведущие к разрушению системы, неизбежны и одновременно непредсказуемы. Дисфункции или сбои на уровне дискретных элементов системы, по отдельности не представляющие для нее серьезной опасности, в какой-то момент вступают друг с другом в резонансное взаимодействие, способное дестабилизировать систему в целом. И в этот момент решающим может стать фактор оператора, который, даже не совершая грубых ошибок (в рамках логики штатного функционирования системы) или успешно справляясь с уже известными техническими проблемами, оказывается неспособным адекватно реагировать на такого рода системные сбои. Иначе говоря, возможность катастрофического саморазрушения изначально атрибутирована любой сложной системе 41 , из чего, однако, не следует, что эта возможность обязательно реализуется за предусмотренный проектом срок ее функционирования. Вместе с тем прогнозировать катастрофический системный сбой на основе традиционных методов оценки риска не представляется возможным.

41

Д. Фурман, имея в виду крах советской и ей подобных социально-политических систем, отмечает следующее: «летальный кризис всегда “подкрадывается незаметно” – его неожиданность имманентна системам, в которых нет обратной связи власти и общества, где в избытке поступают сигналы об опасностях нереальных, но не поступают сигналы об опасностях реальных» [Фурман, 2010, с. 154]. Следует отметить, однако, что обратная связь власти и общества является значимым фактором устойчивости, но никак не гарантией бессмертия той или иной сложной социальной системы.

Если буквально проецировать логику Ч. Перроу на советскую коммунистическую систему, то можно сказать, что возможность саморазрушения была заложена в ней точно так же, как и в любой другой сложной системе. Из этого ни в коем случае не следовало, что крах системы должен был произойти именно на рубеже 1980–1990-х годов. Вне всякого сомнения, в начале 1980-х годов советская система переживала стагнацию, но это состояние в принципе могло продолжаться неопределенно долго. Как здесь не вспомнить Э. Гиббона, чей классический труд назывался «История упадка и разрушения Римской империи», причем «упадок и разрушение» по Гиббону охватывали период почти в полтора тысячелетия…

В начале и даже в середине 1980-х годов развитие советской системы по сценарию длительной стагнации / частичной трансформации казалось наиболее вероятным. Советский режим мог двигаться и далее от одной неудачи к другой (а иногда и добиваться отдельных успехов даже на нисходящей фазе своего существования), но система в целом казалась слишком большой и громоздкой, чтобы всерьез можно было поверить в ее скоротечный коллапс. Консервативная логика «too big to fail» ретроспективно кажется несостоятельной в отношении СССР периода перестройки, но поведение ответственных политических лидеров (например, Дж. Буша-старшего), которые ее придерживались почти до самого конца страны Советов, представляется абсолютно обоснованным.

Начиная с 1985 г. Советский Союз на протяжении короткого отрезка времени преодолел несколько исторических развилок, причем преодолел их таким образом, что наступление разрушительного системного сбоя стало необратимым. Анализ этих развилок предполагает комплексную реконструкцию как внутрисистемных факторов будущей катастрофы, так и роли оператора. Данная статья ни в коей мере не претендует на осуществление подобной полноценной реконструкции. Скорее, речь идет об эскизном наброске нескольких аргументов для дискуссии о позднесоветских и ранних постсоветских исторических развилках.

Прелюдия

Волну массовых ожиданий больших перемен породила уже первая в 1980-х годах смена власти, когда во главе партийного и государственного руководства оказался Ю.В. Андропов. Эти ожидания едва ли можно назвать ожиданиями либерализации режима; скорее, то были разнонаправленные устремления, общим знаменателем которых была неудовлетворенность в самых разных слоях общества status-quo брежневской эпохи. Первые шаги Андропова – весьма ограниченные по масштабам чистки в среде номенклатуры, отдельные громкие отставки и кампания по «укреплению дисциплины» и «наведению порядка», не слишком проясняли суть программы нового лидера, но, очевидно, вполне отвечали общественному настрою. Сегодня можно только гадать, была ли вообще у Андропова продуманная программа преобразований. Но он, несомненно, лучше чем кто бы то ни было в Советском Союзе начала 1980-х годов видел те узлы коммунистической системы, дисфункция которых может привести к ее крушению. Свидетельство А.И. Вольского, согласно которому Юрий Андропов вынашивал план ликвидации деления СССР на национальные республики [Вольский 2006], показывает, что преемник Леонида Брежнева был глубоко озабочен наличием встроенного в систему механизма ее саморазрушения. Механизм этот был далеко не единственным, но вполне логично, что казавшийся многим фиктивным принцип договорной федерации, вызывал у Андропова наибольшее беспокойство. Другой вопрос, что время для попытки ликвидации деления СССР на 15 национальных республик к началу 1980-х годов, скорее всего, уже было упущено. Без радикального и долгосрочного ужесточения режима осуществление такой попытки могло бы закончиться системной катастрофой.

О понимании Андроповым многих системных угроз и о том, что у него нет глубоко проработанной программы их преодоления, свидетельствовало и беспрецедентное признание генсека на июньском (1983) пленуме ЦК: «Если говорить откровенно, мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся, неполностью раскрыли присущие ему закономерности, особенно экономические. Поэтому порой вынуждены действовать, так сказать, эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок» [Андропов 1983, с. 245]. Судя по всему, огромный объем информации, которым обладал бывший руководитель КГБ, позволял ему реалистично оценить, насколько не соответствуют масштабам социальных и национальных проблем существующее экспертное знание и те теоретические конструкции, которыми оперируют советские обществоведы. Появившийся в апреле 1983 г. так называемый Новосибирский манифест – полузакрытый доклад Т.И. Заславской «О совершенствовании производственных отношений социализма и задачах экономической социологии» [Zaslavskaya 1989, с. 158–184], в котором, кстати, уже присутствовало и слово «перестройка», вполне может рассматриваться как теоретический прорыв, еще более подчеркивающий, однако, ограниченность экспертного обеспечения намечавшихся преобразований. Слабая экспертная проработка и инкрементализм отличали и большинство политических решений второй половины 1980-х годов, которые в конечном счете перевели Советский Союз в режим системной катастрофы.

Прелюдия перестройки не продлилась и двух с половиной лет. За это время не было принято значимых политических решений, способных укрепить либо дестабилизировать систему, но нарастающие ожидания изменений сами по себе служили мощным фактором последующей дестабилизации. Эти ожидания лишь усилились за время пребывания у власти К.У. Черненко, которое воспринималось большинством как своеобразная необрежневизация. Сменивший Черненко Михаил Горбачёв сумел благодаря массовым ожиданиям перемен добиться высокого уровня популярности и существенно укрепить свои позиции в первые полтора-два года после избрания генеральным секретарем ЦК КПСС. Он же затем превратился в заложника этих ожиданий.

«Ускорение» и первые системные сбои

Как известно, лозунг перестройки был взят на вооружение М.С. Горбачёвым далеко не сразу. В апреле 1985 г. новый советский лидер на пленуме ЦК КПСС провозгласил курс на ускорение социального и экономического развития, т.е. сделал ставку на мобилизацию внутренних ресурсов системы, прежде всего за счет технологической модернизации и опережающих инвестиций в машиностроение. О фундаментальных реформах советской политико-экономической модели речь не шла – доминирующим был дискурс повышения эффективности и качества управления; о запуске механизмов материального стимулирования труда и ограниченной децентрализации управления Горбачёв начал говорить лишь через несколько месяцев (в частности, на XXVII съезде КПСС в феврале 1986 г.). Однако попытка вывести на новые обороты стагнирующую систему означала резкий рост внутреннего напряжения и усиление уже существовавших диспропорций. Так, в частности, инвестиционная накачка машиностроения и массированный импорт оборудования для этих отраслей привели к резкому росту бюджетного и товарного дефицитов, быстрому увеличению иностранной задолженности. При этом, однако, не находило разрешения одно из фундаментальных противоречий – недостаток рабочей силы по сравнению имеющимся количеством рабочих мест, следствием чего становились общее снижение эффективности позднесоветской экономики и затухающие темпы ее роста.

В отличие от вложений в сельскохозяйственное производство и пищевую промышленность, ставка на машиностроение не могла дать никакого краткосрочного эффекта с точки зрения массовых ожиданий. Напротив, гражданам Советского Союза следовало смириться с перспективой дальнейшего роста товарного голода. В этом отношении ресурс массовой поддержки растрачивался Горбачёвым наименее эффективным образом.

Еще одним политическим решением, способствовавшим системной дестабилизации, стала антиалкогольная кампания, развернутая в мае 1985 г. Эта кампания дала ряд краткосрочных позитивных эффектов в социальной сфере и демографии, в частности, привела к росту продолжительности жизни мужчин, непродолжительному сокращению смертности и снижению бытовой преступности [Халтурина, Коротаев 2006; Николаев 2008], но уже в 1986 г. серьезно разбалансировала союзный бюджет и спровоцировала рост теневой экономики. Если учесть, что за первый год пребывания Горбачёва у власти цены на нефть упали почти вдвое, а военные расходы неуклонно увеличивались, то станет ясно, что синергия всех этих процессов создала серьезнейшую перегрузку для советской экономики 42 . Правда, в период между 1986 и 1991 гг. конъюнктура нефтяных цен несколько изменилась в более благоприятном для экспортно ориентированной экономики СССР направлении, а серия советско-американских соглашений по контролю, ограничению и сокращению ядерных и конвенциональных вооружений к началу 1990-х годов создала условия для снижения бремени военных расходов.

42

По оценке Н.И. Рыжкова, общий финансовый ущерб от антиалкогольной кампании составил 67 млрд руб. [Рыжков 1995, с. 101].