Россия и современный мир №4 / 2017

Июльская революция вызвала воспоминания о временах Великой революции и Империи, чувство необходимости ликвидировать договоры 1815 г., желание распространять за границы Франции идеи конституционного прогресса как противовес консервативным режимам. Эти ожидания, «это дно черной патриотической страсти» (как говорил политический деятель тех лет Шарль Ремюза), были широко распространены во французском общественном мнении: среди республиканцев и даже самих орлеанистов, интеллектуалов, студентов, либеральной буржуазии. Все критиковали правительство за то, что оно жертвует национальной честью в материальных и династических интересах правящей верхушки [10, p. 300]. Министра иностранных дел Франции в 1840–1848 гг. Франсуа Гизо именовали не иначе как «лордом Гизо», или «лордом Валь-Рише» (по наименованию его нормандского поместья), имея в виду его якобы проанглийскую политику. Даже национальная гвардия вотировала манифесты против пацифизма короля.

Такие настроения подогревались и событиями в Европе: Июльская революция 1830 г. стала катализатором революционных движений в Бельгии, Польше, Итальянских государствах. Король Луи-Филипп Орлеанский, сам пришедший к власти в результате революции, оказался в сложных условиях. Политика французских либералов-орлеанистов по отношению к разного рода революционным и национально-освободительным движениям – это один из деликатных аспектов французской дипломатии. С одной стороны, французы считали себя обязанными помочь народам, боровшимся за свое освобождение, а идея «экспорта революции», апробированная в конце XVIII в., вновь обрела огромную популярность. По словам современника событий Луи Блана, в эти годы «Франция жила больше жизнью других наций, чем своей собственной. События, будоражившие тогда Польшу, Португалию, Бельгию, занимали умы в манере почти исключительной…» [9, t. 2, p. 349]. С другой стороны, континентальные монархи пристально следили за действиями Франции и не простили бы Луи-Филиппу оказания восставшим поддержки. Король это понимал и был вынужден маневрировать, чтобы не дать погибнуть движениям, которым он симпатизировал. Можно сказать, что Луи-Филипп стремился по мере возможности «орлеанизировать» новые политические режимы, создавая, таким образом, дружественные Франции государства.

Польские, итальянские и немецкие беженцы, скрывавшиеся во Франции и бывшие там весьма популярны, также поддерживали идею освободительной миссии Франции. Ф. Гизо так говорил в своем парламентском выступлении 15 января 1831 г.: «Народ, совершивший революцию и принявший революционные принципы, должен сделать их превалирующими во всей Европе… Рассуждают так: принцип народного суверенитета восторжествовал у нас, значит, необходимо содействовать тому, чтобы он победил во всей Европе» [12, t. 1, p. 191]. Такую идею Гизо называл «фантазией» и отмечал, что она не являлась новой: «Людовик XIV… имел фантазию сделать французскую монархию лидирующей в Европе; Конвент хотел доминирования республики; Бонапарт желал установления Империи во всей Европе. Священный союз претендовал подчинить ее абсолютному монархическому принципу. Что из этого вышло? Неистовая реакция не только правительств, но и народов, национальная реакция против намерения навязать Европе жесткое единство!» [12, t. 1, p. 191]. Исходя из этого, либералы-орлеанисты выдвинули принцип невмешательства во внутренние дела другого государства.

Идея невмешательства – это один из главных постулатов политики Сопротивления 22 . Умеренные либералы-орлеанисты сформулировали этот принцип в качестве противовеса идее Священного союза о легитимности вмешательства во внутренние дела государства, представляющего угрозу для существования абсолютистских режимов. Франция, в которой только что победила революция, объявляла, таким образом, нелегитимным вмешательство иностранных дворов в ее внутренние проблемы.

Глава правительства герцог В. де Брой, сравнивая принцип невмешательства с личной свободой, отмечал: «Я являюсь хозяином у себя, и никто не имеет права проникать ко мне без моего согласия… Если мой сосед намеревается вмешаться в мои дела, я не только имею право противодействовать его вмешательству, но вправе подавить его, призвав на помощь всех других моих соседей, имеющих косвенный, но легитимный интерес к сохранению свободы каждого человека и безопасности каждого жилища. Так и между государствами: каждый у себя, каждый за себя; все, по необходимости, за или против каждого, согласно обстоятельствам» [11, t. 4, p. 39].

22

Сопротивление – это правый фланг орлеанизма, в отличие от Движения, занимавшего левый фланг.

Как видим, де Брой полагал, что принцип невмешательства отнюдь не означал пассивной линии поведения. Французское правительство брало на себя обязательство не вмешиваться во внутренние дела других государств. Оговаривая при этом, что если ситуация в какой-либо стране будет представлять угрозу национальной безопасности Франции, если во внутренние дела какого-либо государства вмешается третья держава и возникнет опасность для Франции или для европейского равновесия, то Франция может прибегнуть к вооруженному вмешательству в дела другого государства.

Исходя из такой интерпретации принципа невмешательства французское правительство осуществляло практические действия: в частности по вопросу о судьбе Бельгии. Такую трактовку этого принципа и сторонники политики Луи-Филиппа, и представители оппозиции называли «двойным принципом». По словам посла Российской империи во Франции графа К.О. Поццо ди Борго, «Франция, постоянно твердя о невмешательстве, без конца проводила противоположную политику». Российский дипломат считал, что Луи-Филипп тяготился необходимостью придерживаться принципа невмешательства и следовал ему только потому, что общественное мнение Франции было настроено решительно в пользу этого принципа. По его мнению, король «не мог отказаться от идеи невмешательства без больших опасностей для себя самого» [1, л. 404].

Лидеры Сопротивления не были согласны с такой трактовкой принципа невмешательства. По словам Казимира Перье, одного из ведущих политиков тех лет, в 1831 г. возглавлявшего правительство, принцип невмешательства вовсе не означал обязательного присутствия французских войск повсюду, где этот принцип нарушался. «Это будет вмешательство другого рода», – заявил К. Перье, выступая в Палате депутатов 18 марта 1831 г. По его словам, такая политика означала бы «возобновление претензий Священного союза… химерических амбиций всех тех, кто хотел подчинить Европу одной идее и создать универсальную монархию. Трактуемый подобным образом принцип невмешательства будет служить прикрытием духа завоеваний» [2, л. 92 об.].

Проблема проживания на территории Франции эмигрантов из Польши, Италии, Испании была очень острой на всем протяжении существования Июльской монархии. Эта проблема вызывала осложнения как политического, так и экономического плана, поскольку содержание иностранцев значительно отягощало бюджет Франции, а также являлось фактором внутриполитической нестабильности. Например, в 1840 г., по данным Ш.-М. Дюшателя, министра внутренних дел в правительстве Н. Сульта, всего на территории Франции насчитывалось приблизительно 31 800 иностранцев, из них испанцев – 26 400 человек. По его мнению, правительству следовало принять меры для ограничения числа эмигрантов на территории Франции. В то же время он подчеркивал, что это было сделать не так уж просто. «Обстоятельства налагают на нас это тяжкое бремя по крайней мере до конца года», – заявил министр [16, p. 2298].

Французские власти в эти годы получали нескончаемые жалобы со стороны русского правительства по поводу пребывания поляков во Франции. Вице-канцлер граф К.В. Нессельроде обвинял французское правительство в покровительстве польским эмигрантам, в частности князю Адаму Чарторыйскому, усматривая в этом «великий скандал» и «скандальный беспорядок» [5, т. 15, с. 201]. Решить проблему пытались разными способами: от отправления поляков в Португалию до создания Польского легиона, однако эти попытки не увенчались успехом. В результате неблагонадежных поляков разместили подальше от столицы, в так называемых «польских депо».

В условиях роста патриотических настроений и обострения чувства национального самосознания даже обычные в дипломатической практике компромиссы воспринимались французами весьма болезненно. Что уж говорить о реакции французов на заключение 15 июля 1840 г. Лондонской конвенции по делам Востока без участия Франции! Это спровоцировало в стране бурю патриотического негодования, волну русофобских и англофобских настроений.

Пока в правительстве пытались трезво оценить создавшуюся ситуацию, возмущенные парижане били стекла в британском посольстве и устраивали бурные манифестации на бульварах столицы; в стране уже мечтали о реванше за 1815-й год. По словам Гизо, «новая коалиция против Франции (имеются в виду державы, заключившие Конвенцию 15 июля 1840 г. – Н. Т.) пробудила… еще живые воспоминания о наших битвах против могучих европейских коалиций и породила во Франции брожение, полное гнева и тревоги… При известиях о бедствиях, испытываемых Мухаммедом Али, в стране пробудилось в высшей степени воинственное движение, хотя трудно было определить его характер и масштабы; было лишь желание отомстить державам, которые воспользовались событиями на Востоке, чтобы восстановить против нас коалицию 1815 г. Однако вскоре из воинственного это движение превратилось в революционное. Политическая система Европы и основы французской монархии, границы государства и порядок вещей, существующий в других странах, – все эти вопросы возбуждены были разом; республиканская пресса отличалась обычным своим неистовством; тайные общества активизировали свою деятельность как никогда прежде…» [13, t. 5, p. 344, 382].

Во Франции начались лихорадочные военные приготовления. Были опубликованы королевские ордонансы, согласно которым все бессрочные отпускники призывались в действующую армию; численный состав армии значительно увеличивался. Было предписано сформировать 12 новых пехотных полков, десять стрелковых батальонов и шесть кавалерийских полков. Численность флотских экипажей была увеличена на 10 тыс. человек. На верфях в большом количестве строились новые корабли (пять линейных кораблей, 13 фрегатов и девять паровых судов). Был составлен комитет для разработки плана возведения укреплений вокруг Парижа, заседания которого происходили ежедневно. Как отмечал журнал «Русский вестник», не только во Франции, но и по всей Европе «господствовало убеждение, что стоило только французскому правительству открыть клапан, и революционный ураган распространился бы по Европе…» [6, с. 70].