Россия молодая (Книга 1)
Шрифт:
– Так вот говорю, - продолжал дядюшка, - прискакал Федор Матвеевич, навестил меня, порассказал кое-что: царь будто, Петр Алексеевич наш, послал польскому Августу войска в помощь против Карлы шведского - пехоты двадцать тысяч человек. Князь Репнин над ними голова, войско доброе, ружья имеет маатрихские и люттихские. Денег послано Августу тож немало. И павлин золотой, и лев венецианский, на ефимки перелитые, туда поехали. Иноземцы будто на наше войско не надивятся...
Как в давние годы, когда Сильвестр Петрович был еще юношей, дядюшка проводил его спать наверх, сел на широкую скамью, покрытую цветочным полавочником, стал рассказывать про новые налоги, которые еще не введены, но со дня на день будут
– Да где же народишку денег набраться? И так чем жив - не знаю: корье с мякиной жует, дети мрут, мужики в голодной коросте...
Родион Кириллович спросил в ответ:
– А как станешь делать? Откуда брать? Пушки нужны, порох, сукно полки одеть, сапоги - солдат обуть, крупа, мука, солонина - сию армию накормить. Гранаты, ядра, мушкеты, фузеи, штыки - оно нынче дорого, в сапожках ходит, каждый заводчик своего прибытку ждет, - как лучше быть? А того нельзя не видеть, сколь много славного, умного, доброго деется ныне: Петр Алексеевич пехоту на возки посадил, чтобы к бою в свежести подъезжала, не усталая от перехода, так ныне и именуется - "ездящая пехота". Конное войско ранее саблей да пикой билось, ныне получила конница русскую короткую фузею, палаш и пистолет. Пушки ранее кто какие хотел, так и отливал, оттого в бою беда: пушка такая, а ядро иное. Ныне льем пушки единые, всего три рода: пушка, мортира да гаубица. В старопрежние времена, да что в старопрежние, еще при Нарве, ты сам мне об этом и сказывал, при Нарве, голубчик мой, народ жаловался, что артиллерия опаздывала. Ныне тому не быть: бомбардиры посажены на коней, пушки от конницы отставать не станут. То все без денег не сделаешь, где ж их взять?
Сильвестр Петрович молчал. Сердце толчками билось в груди, лицо горело, - было и сладко и страшно слушать дядюшку: что, ежели не выдержать Русской земле безмерного сего напряжения всех сил? Что, ежели поднимутся один за другим - посады, села, деревеньки, что, ежели народ пойдет на обидчиков с вилами, с топорами, с дрекольем? Есть же мера страданию. Налог на гроба! Где оно видано? И вспомнился вдруг мужичок, что тогда, в зимний день, по дороге в Холмогоры, в глухом бору бросился на вооруженных путников. Вспомнились изглоданные цынгою лица работных людей, трудников на обеих верфях - в Соломбале и на Вавчуге, вспомнились покойный кормщик Рябов, Семисадов, мастер Кочнев, подумалось о воре Швибере, воеводе Прозоровском...
– О чем ты, Сильвестр?
– спросил дядюшка.
Сильвестр Петрович помедлил, потом сказал:
– Тяжко, дядюшка.
Дядюшка ответил сурово, словно осуждая слова племянника:
– Хилкову Андрею Яковлевичу куда тяжелее, однако не плачется. В злой неволе, под строгою стражею, немощный телом, светел духом Андрюшенька мой. Схваченный злодеем Карлой шведским, в остроге пишет горемычный "Ядро истории российской" и ни о чем в тайных письмах не просит, как только лишь, чтобы послали ему списки с летописей, дабы мог он не только по памяти свое дело делать. Так-то, племянничек! Ну, спи, пора! Утро вечера мудренее, завтра дела много...
Сильвестр Петрович задул витую тонкую свечку, закрыл глаза: несмотря на усталость, как всегда в последнее время - сон не брал. Ясные, словно поутру, шли мысли - стал считать пушки, пороховой припас, фузеи, ядра все, что надобно будет завтра просить у Петра Алексеевича.
3. ЗА КОФЕЕМ
Утром, со светом, за Сильвестром Петровичем приехал посланный от Меншикова - пить кофий в его новом доме на Поганых Прудах. Там-де дожидается старая кумпания, добрые друзья - Федор Матвеевич Апраксин да посол в Дании Измайлов, что на короткое время прибыл из города Копенгагена. Все трое еще почивают, но с вечера
Александр Данилыч настрого наказал привезти к утреннему кофею господина Иевлева Сильвестра Петровича живым или мертвым...Иевлев поехал, отпустив Егоршу гулять по Москве до вечернего звона.
Посланный - молоденький капрал с тонкими усиками над пунцовым ртом, в форменной шляпе-треуголке с галунами, в башмаках с пряжками, в пестреньком кафтанчике - ловко правил одноколкою, болтал дорогою, что нет более Поганых Прудов, Александр Данилович велел их вычистить, гнилье выбросили, вода в прудах нынче такая славная, что хоть пей, хоть купайся, и названы теперь пруды - Чистыми.
– Сколько ж обошлась очистка?
– спросил Сильвестр Петрович.
– А совсем недорого, почитай что и даром. Нагнали мужиков из деревеньки Мытищи, за прошлое лето и сделали все как надо. Теперь от прудов прохладою веет, истинный парадиз, очень приятно на их берегах препровождать досуги...
На меншиковский новый дом Иевлев только ахнул да головою покачал: не дом - дворец! Сколь денег сюда ушло, сколь бревен самонаилучших, железа, скоб, золота на позолоту! Экие ворота с коваными птицами, зверями, гадами ползучими... Ну, Александр Данилович, ну, плут, хитрец!
Слуга в алонжевом парике, в кафтане серогорячего цвета с искрою, низко поклонился Сильвестру Петровичу, провел его на малую крышу дворца - в потешный сад. Было слышно, как другой слуга распоряжался:
– Савоська, жми цитрона гостю для лимонаду. Стакан протри, на серебряну тарелку ставь! Солому, чтобы сосать! Трубку разожги с табаком!
Савоська огрызнулся:
– Чай две руки, не разорваться...
Подали лимонад по новой моде, к нему соломинку, трубку с табаком. Сильвестр Петрович, усмехаясь, разглядывал диковины Меншикова дворца: самоиграюшую на ветерке висячую лютню, которая издавала порою нежное мяуканье, деревья-карлики, посаженные в кадки, вьющийся на серебряных шестах виноград, душистый горошек, кусты смородины необыкновенной величины, алеющие цветы заморского шиповника...
– Не говорит?
– спросил где-то за кустами голос Савоськи.
– Молчит, пес!
– отозвался другой голос.
– Ты с него покрышку сыми!
– велел Савоська.
– Сымешь, он и заговорит.
– Ему спать охота...
– А ты его раздразни!
– посоветовал Савоська.
– Ты с его засмейся, он страсть смеху не переносит...
Внизу в утренней дымке серебрились Чистые Пруды, здесь, в потешном саду, в листве перекликались в своих золоченых клетках ученые перепела, немецкие канарейки, курские соловьи.
Сильвестр Петрович отведал лимонаду, покурил трубку.
– Ярится?
– спросил Савоська.
В ответ мерзкий нечеловеческий голос прохрипел:
– Дур-р-рак!
Сильвестр Петрович оглянулся, никого не увидел.
– Дур-рак!
– опять крикнул тот же мерзкий голосишко.
– Ишь, заговорил!
– удовлетворенно сказал Савоська.
Иевлев отвел руками ветвь диковинного дерева, увидел спрятанного попугая, усмехнулся: небось, еще с вечера готовился Александр Данилович удивить гостя.
Над головою Иевлева, на башне, заиграла музыка, забили малые литавры, загудели словно бы рога, - то приготовились к бою Меншиковы часы, купленные им в Лондоне.
Сильвестр Петрович прикинул сердито, сколь золота переведено на сии игрушки, сколь пушек можно бы отлить на сии деньги. Но едва увидел умное, веселое, лукавое лицо Меншикова - все забыл и обнялся с ним крепко, помня только то доброе, чем славен был Александр Данилыч: и отчаянную храбрость его в Нарвском, уже проигранном сражении, и как при самомалейшей нужде отдавал все свое золото на государственные дела, и как безбоязненно вступался за старых друзей-потешных перед Петром Алексеевичем...